распускались в бутылках клейкие листочки тополиных веток, а в школьной мастерской хорошо пахло свежими досками от новеньких, любовно сработанных скворечников. Сколько радости ожидалось впереди: отступала надоевшая зима, вернее, даже уже и не зима — ни на лыжах покататься, ни на коньках. В торопливом походе запоздавшая весна, а там и летние каникулы. Целых девяносто беззаботных деньков, и лодка, его собственная лодка! Подобраны команды, разработаны планы: куда поплывут, где остановятся. Вверх по Дубне, вниз.
Не говорилось только об одном: поправится ли отец к лету.
Слава не сомневался: поправится. Если не к лету, то летом обязательно. На реке, на воздухе окрепнет, перестанет кашлять.
Они жили на Московской, занимали половину пятистенного дома, а в другой половине — Славин старший дружок Витька Лунин.
Им завидовали в школе: вот повезло — все время вместе; что бы стоило и другим родителям расселяться по тому же порядку, скрашивать мальчишескую жизнь!
Бабушкин домишко стоял на Калязинской, посреди огорода с чучелом на гряде. У чучела одно плечо выше, другое ниже, пиджак до колен, шапка внахлобучку и веник в рукаве.
— Мой сторож! — шутила бабка и не убирала пугало даже зимой.
В то недоброе утро Слава, как обычно, завернул из школы на тихую Калязинскую с ее дощатыми, уже освободившимися от снега тротуарами, — проведать старушку.
Кивком головы поздоровавшись с чучелом, Слава закинул было руку через калитку, чтобы отвернуть вертушок, и тут увидел на крылечке бабушку, с накинутым на плечи платком. Он не успел спросить:
— Бабушка, что? — как она, подбежав, уткнулась ему в отворот пальто, беззвучно заплакала.
— Сиротинушка ты моя… Не доглядели, как умер папанька-то твой. Лег отдохнуть и не встал. А мы-то на цыпочках ходим, думаем, пусть поспит. И не попрощался ни с кем…
Слава всхлипнул, отстранил от себя бабку. Скорее домой, увидеть отца! От самого порога он всегда встречал сына улыбкой на похудевшем, с запавшими глазами лице, облокачиваясь локтем о подушку… Случилось невероятное, невозможное… Еще утром, уходя в школу, Слава получил от отца наказ взять в библиотеке повести Пушкина, вместе читать собирались.
«Как же так… а мама? Она же сама врач…»
Тяжело переводя дыхание, Слава вошел в комнату, и рука его потянулась к шапке. Кровать отца была пуста: ни матраса, ни подушек, но что-то белое и длинное лежало на обеденном раздвинутом столе.
На мгновение Слава прикрыл глаза. Мать и Катя, обнявшись, стояли у изголовья отца. Нужно было взглянуть туда, куда смотрели они, и мальчик заставил себя сделать это.
Он не замечал, как комната наполнилась чужими людьми, которые то приходили, то уходили, и не слышал, как кто-нибудь из бабушкиных сверстниц, глядя на него, приговаривали со вздохом:
— До чего убивается, родимый, по своему батюшке. Ну поплачь, поплачь, может, легче станет!
Ночевать Славу увели к Луниным. Валентина Степановна порывисто прижала его вихрастую голову к своей груди, предложила:
— Хочешь, живи у нас, будешь Вите младшим братиком?
— Ты что? — спросил поздно вечером у жены Григорий Петрович, глядя на нее с высоты своего роста. — Одна распорядилась или Витька мне соврал по ребячьей глупости? Второго сынка захотелось?
— Так он же сирота, Гриша… — вспыхнула и заволновалась Валентина Степановна.
— Сирота, — фыркнул Григорий Петрович, приподнимая и опуская костлявые плечи под зеленым френчем. — У него мать осталась и бабка старуха крепкая, еще нас с тобой переживет…
Аграфена Егоровна, поразмыслив, как жить дальше с двумя внуками, продала свой домишко на Калязинской, давно требующий ремонта, и перебралась в половину сына на Московскую, состоящую из двух комнат с кухней. Она решилась распроститься с родным гнездом потому еще, что здесь, как и у нее, был огород позади дома, — правда, пополам с соседями, и имелся хлев для Буренки.
Сноха Елена Васильевна не возражала. Ее давно, как опытного врача, приглашали заведовать больницей на стекольном заводе в двенадцати километрах от города. И теперь, овдовев, она приняла это предложение.
— Мама, — сказала она свекрови, — Славу с Катенькой на вас пока оставляю, им нужно школу здесь закончить. Вы уж не откажите мне…
— Господи, святые угодники, — всплеснула руками напуганная бабка, — и чего ты надумала слова такие говорить! Горемычная ты моя, Ленушка, я рада до смерти, что еще годна внукам своим услужить. Чем же я еще могу помочь тебе в нашем горе?..
Елена Васильевна в былые времена, когда оставляла детей на свекровь, уезжая в отпуск, всегда боялась, что бабка избалует внучат и потом ей будет трудно с ними.
— Ну уж не знаю, не знаю, — сердилась Аграфена Егоровна, — вы их с Сергеем по-городскому воспитываете, а с меня не взыщите, как умею. Только ехали бы без опаски, дурному бабка не научит!
Сейчас в маленькой семейке на Московской улице, когда бы ни приезжала Елена Васильевна, всегда царили мир и согласие.
Не скупясь на ласковые обращения: «А ну, сыночек мой миленький, уважь бабушку» или «Катенька — душенька», — Аграфена Егоровна вкладывала лопату в руку или подавала ведро, рассылая внучат по хозяйским нуждам.
Перед снохой бабка с гордостью демонстрировала отметки внучат. За Катю Елена Васильевна не тревожилась, а вот за Славу, которого иногда приходилось по вечерам усаживать за стол делать уроки…
— Что ж Слава, дай бог так каждому… В первые ученики школы выходит, Лунину Вите на пятки наступает. На общем родительском собрании так и сказали. Григорий Петрович в лице весь переменился. Мужчина-то страсть какой завистливый…
Нового соседа своего Аграфена Егоровна недолюбливала: спесив очень и в бабские пересуды лезет.
Григорий Петрович, услыхав однажды, как аттестовала его старая женщина, ни капельки не обиделся.
«Из ума выживает, чего с нее взять», — подумал он, но все-таки снизошел до объяснения.
— В заводе, бабка, много тысяч человек. Представляешь, что это такое? А я начальник охраны, должен всех знать. Из слесарей меня выдвинули. Вот и присматриваешься, прислушиваешься. Это уж у меня профессиональное, так сказать… Образования недостает, опытом беру, старанием. Сама посуди, церковноприходскую школу едва дали закончить родители, а там фронты, отряды партизанские. Рука-то вон одна покороче другой… Мог и совсем инвалидом остаться.
Аграфена Егоровна проникалась сочувствием: что ж, мужик как мужик, не пьяница и не бездельник. Разве болтлив излишне да, случается, чужое добро за свое принимает. Было так однажды: оставила бабка во дворе топор, не успела глазом моргнуть, как соседушка подобрал его, заспорил: «Мой да мой, вон и на топорище памятная зазубринка!»
Спасибо, Валентина Степановна вышла с другим топором в руках и зазубрину показала.
Григорий Петрович плюнул от досады:
— Скажи пожалуйста, нечистый не иначе меня попутал!
В жизни соседей Аграфене Егоровне
