при людях так начну отказываться, что отцу еще придется уговаривать меня. Он еще увидит, что его сын не тот орех, что ломается, чуть его сожмешь, — весело отвечал Эфенди и, перегнувшись через перила крыльца, крикнул: «Мой друг, Молния, ко мне!»
И сразу же из-под навеса, подпрыгивая, выскочил густогривый конь с красным шелковистым крупом и белым треугольником на лбу.
Эфенди при виде своего любимца еще больше повеселел и захлопал в ладоши, насвистывая лезгинку. Конь сделал несколько грациозных кругов.
— Не конь, а мечта, — восхищенно проговорила Катурай. — Как ты красиво выучил его танцевать.
— Молния, на старт! — выкрикнул польщенный Эфенди. И не успела Катурай опомниться, как сын ее с крыльца прыгнул на спину коня. Тот, встав во весь рост, багряно вспыхнул над забором и оказался на другой стороне маленькой улицы.
— Сын мой! — вскрикнула Катурай и закрыла глаза руками: забор, покрытый сверху толстым слоем штукатурки, был очень высок. Ни одна живая душа не могла перемахнуть через него. На крик из дверей выглянул Аминта. В помятом нижнем белье, с большим вздутым животом, грузный, с маленькой, догола бритой, словно сжатый кулак, головой, он сейчас походил на огородное пугало. Ничего не понимая, он уставился на жену, которая, словно онемев, молча тыкала пальцем в сторону забора.
Аминта оглядел забор, но ничего подозрительного не увидел.
— Пры-ы-гнул! — наконец, заикаясь, выдавила Катурай.
— Кто прыгнул? — всполошился Аминта и в одном нижнем белье скатился с крыльца, готовый тут же поймать и наказать вора.
— Эфенди прыгнул! — выдохнула наконец Катурай, медленно приходя в себя.
— Вот бестолковая, — рассердился Аминта и повернулся, чтобы уйти в дом. При этом он бормотал, что никогда больше не поверит женщине и что никакие силы не заставят его выйти из дома.
Но отчаянный вопль Катурай заставил его обернуться. Над каменным забором, не задев ни одной склянки, распластанной красной птицей мелькнул конь с молодым всадником. Они уже делали обратный прыжок во двор. Аминта невольно приосанился, залюбовался сыном.
— Молодец! — причмокнул он губами. — В твоих жилах клокочет моя кровь.
— Скажи, отец, чей забор выше — наш или Асхабали?
— Валлах, сын мой. На целый вершок наш выше… Если бы чей-то забор был выше нашего, я бы не носил эти усы. — И Аминта гордо покрутил свой черный ус.
— Только и знаешь гордиться своими усами, — набросилась на мужа Катурай. — Лучше бы придержал сына. Эти прыжки ему могут дорого обойтись…
— Ничего, — проговорил Аминта, не удостоив жену и взглядом. — Храбрый орел умирает на лету, — и добавил не без гордости: — Весь в меня!
— Вабабай, — всплеснула руками жена. — Почему я стою на месте, почему не умираю от этих слов? Когда это ты был храбрым? Вот хвастуном как был, так и остался!
Эфенди, не обращая внимания на перебранку родителей, стоял посреди двора и гладил белый треугольник на лбу коня…
Отец Эфенди Аминта был единственным сыном самого богатого барановода аула, и потому, едва он достиг совершеннолетия, его женили на двоюродной сестре по имени Катурай. Каждый год Катурай рожала недоношенных девочек, они умирали, не прожив и суток. Так погибло четверо. Люди говорили: «Это потому, что у супругов слишком близкая родственная связь». И вот, когда умер четвертый ребенок, мать Катурай велела дочери приготовить завтрак птицам и отнести к священному дереву, что росло из самой середины скалы, деля ее пополам. Его ветки свисали над черной пропастью. Путникам, особенно ночью, это дерево казалось страшным чудовищем. Никто не знал, сколько лет это дерево росло здесь и как оно называется, но все знали его чудодейственную силу. Два раза в год оно цвело, и его многочисленные ветки были усыпаны тяжелыми стручками: внутри них звенели твердые коричневые семена. Никто никогда не осмеливался сорвать с ветки стручок или хотя бы листик. Даже дотрагиваться до этого дерева не разрешалось, а много говорить о нем считалось кощунственным. Ни один лист, ни один стручок этого дерева не пропадали даром. Все они, не успев достигнуть земли, попадали в руки тех, кто приходил сюда, нуждаясь в их чудотворной силе. Считалось, если листья и стручки попадут сразу на ладонь, это принесет счастье. Листья, зашитые в парчовую подушку, лежали в колыбели под головой ребенка и в матрасах супругов. Их зашивали в пояса девушек. Если у супругов долго не было детей или они умирали в младенческом возрасте, к дереву приносили птичий завтрак.
Потерявшая четырех девочек, Катурай была так убита горем, что уже и не надеялась на чудодейственную силу дерева. Однако она не осмелилась возражать, когда мать велела ей собрать до восхода солнца росу с пятисот цветов. Покорно исполнила она весь положенный ритуал, вплоть до слез — слез по умершим детям. Слезы капали в пиалу, полную росы. Сюда же добавили и пятьсот капель меда. И на этом настое замесили тесто.
Самая старая женщина аула раскатала большую тонкую лепешку, чтобы родившийся ребенок жил столько лет, сколько она.
А самая многодетная мать отрезала серебряным ножом куски теста от лепешки и бросала их на раскаленную сковороду. Это означало, что Катурай, после того как птичий завтрак окажет свое чудотворное действие, будет, как и многодетная мать, каждый год рожать детей.
На каждую из пятисот испеченных лепешек положили искрящиеся точечки махуха [2], маленькие, словно птичьи глазки.
С этими лепешками и со связкой разноцветных лоскутьев от детских рубашек и платьев, собранных у людей, Катурай и отправилась к знаменитому дереву. Но самое трудное заключалось в том, что идти надо было полураздетой: груди ее должны быть открыты, а волосы распущены. Все пятьсот лепешек нужно было прикрепить на ветках лоскутьями, да так, чтобы ни одна лепешка, ни один лоскуток не упали. Ритуал этот надо было совершить в полном молчании.
Катурай выполнила свой долг с честью. Она даже не вскрикнула, когда взгляд ее нечаянно коснулся пропасти, над которой дико и зловеще нависало это дерево. К счастью, ни лепешки, ни лоскутки не выпали из ее рук. В тот же день все многодетные матери аула принесли воду с семи гор из тридцати трех родников и в этой воде выкупали Катурай и Аминту. Тридцать три цветка, собранные на семи горах, были зашиты в наволочку. На эту подушку они и легли спать.
Вскоре Катурай забеременела. Вставать ей не разрешалось. Так все девять месяцев и пролежала она на постели, набитой сушеной ташку [3].
И вот настал день, когда Катурай родила ребенка, и притом мальчика.
Три дня в большом дворе Аминты не умолкали зурна и барабан. Над крышей, догоняя друг
