…Машина работала одна, без человека.
Форст спрятал трубку и смотрел на машину, как, должно быть, смотрят в бурю капитаны кораблей, не мигая; Лебедуха бросил папиросу. Смотрели молча. – И увидели: – в дверь из конторки, в халате, с руками вперед, с волосами, сбитыми постелью, – вошел Андрей Росчиславский. Глаза его смотрели невидяще. Он сходил со ступенек на кафель пола, точно шел в воду и пробовал каждый раз, не холодна ли она? – И тогда он быстро пошел к паро-динамо, опустив руки – –
– Скорее! Спасайте! – крикнул никогда не кричавший Форст и побежал.
– – когда Форст и Лебедуха вбежали в станцию, – человека-Росчиславского уже не было, – а был – кусок красного мяса с порвавшейся кожей и вылезшими костями, и этот кусок таскался за посапывающим маховиком… – –
…И тою же ночью чугунного литья над землей и заводом прошла небывалая гроза. Ветер рвал заборы и крыши, и людей. Громы гремели так, что не слышно было шума машин, и человеческий голос тонул шепотом. Молнии рвались – здесь вот, над головами, – шарами, стрелами, ромбами, и свет их не уходил с земли, туша свет электричества, – в зеленом этом свете было светлее, страшнее, чем днем. Тучи цепляли за цеха, за трубы, и каждый взрыв молнии – десятка молний сразу – сразу рвался громами, десятками, сотнями валящихся сразу памиров. Громы гремели зловеще и торжественно, торжествуя, – молнии рвались и бились тысячью вместе взятых электростанций, – и ветер рвал и разметывал заборы и крыши. – На скотном заводском дворе – от пожара, обезумев, погибая в безумии – бык и за ним десяток коров – свалили ворота, – бык вышиб ворота в завод: и меж цехов, у чугуннолитейного цеха мчал обезумевший бык, рогами сметающий все, и за быком мчали коровы, – и бык, и коровы, должно быть, ревели, но рева их не было слышно. Громы бросались памирами, – молнии рвались тысячью электростанций, – людям надо было головы прятагь – и прятались люди – в подушки, в перины, под кровати. – Марья-табунщица в поле, должно быть, легла на землю вниз головой и прижалась к земле. Можно было подумать, что древние перуны мстят за смерть Ростиславича. – Потом пошел дождь. –
В чугуннолитейном шло литье. Форст и Лебедуха были там. Они вышли посмотреть грозу.
Форст наклонился к уху Лебедухи, сказал шепотом (потому что только шепот и был слышен в этих ревах):
– Какая несовершенная машина – природа. Сколько триллионов киловатт выбрасывает она по-пустому. Если б эту энергию собрать, то одной этой ночью можно было бы осветить всю Россию на год…
Из громов пошел дождь, сразу стихли громы, и можно было заговорить просто, и простой голос Форста добавил:
– И эту энергию, эту машину соберем и сорганизуем мы, инженеры!.. –
– как рассказать всегдашний, единственный сон? – сон, где снится, что солнце выплавлено в домне – недаром около домен пахнет серою, как в первый день творения, – что хлеб строят заводами…
– – Там кричат дикие утки. Там пахнет тиной, торфом, землей. Там живет тринадцать сестер-лихорадок. Там нет ни троп, ни дорог, там ничто не выверено, – там бродят волки, охотники и беспутники, – там можно завязнуть в трясине!..
Раздел книги фантастический, как реальность, пучин во учине
…если вот здесь, из многоточий, над этой книгой и над этим повествованием, над Россией, над декабрьскими июлями русскими – с памирных высот и из мира – выплыть большому человеку, человеку с большой буквы – поплыть большим фантастическим кораблем в коломенские земли – – человеку надо думать над всей Россией, над буднями, над мелочами – – то этому человеку будет видно – – этот человек увидит – –
– если оттуда – с пространств и просторов – смотреть: ничего не видно. – Ночь. Ничего не видно. Пусты, пустынны, черны пространства. Пароход гудит, точно намерен вздернуть свое нутро. На носу в темноте кричат:
– Отдай носовую – у!
Капитан командует с мостика, задушенно:
– Средний!
– Еесть! –
Шипит вода, пристань отворачивается – пароход идет в черный простор, в плеск воды, в холод. Слева стоит белесое зарево, и зарево красное вправо. Просторы пустынны, пусты. Палубу, снасти, решетку перебирает ветер, шарит, ворует, свистит. Зарево стало сзади, поредело, поблекло, – исчезло зарево справа. Впереди – тишина. Человеку стоять на носу, смотрит в черную даль, – ничего не видно – мрак. Впереди Русь и
Россия подлинные, на сотни верст вымороченные села, волости и уезды, уставшие, изгоревшие в людоедствах, в бурьянах, в мертвых дорогах. Холодно. Справа красно вспыхнул огонек на бакене и исчезнул. Ветер шарит, ворует. Тогда приходит командир парохода, во фрунт отчеканивает рапорт.
– Прикажете делать остановки, – укажите – где?
– Нет, товарищ, пойдем без остановок, так. –
– Теперь частые туманы. В тумане идти нельзя. Прикажете на якорь стать, не подходя к берегам?
– Пожалуйста – вставайте.
– Есть! –
И слышен крик командира, – в безмолвии, в пустыне:
– Готовь якорь!
– Есть! –
Туман, безмолвие, пустыня, лишь плещется вода о борт.
И во мраке, в потном тепле, в тишине – слышен разговор, медленный, тягучий – –
Женский голос: – Ты это, што ли? Што же это – один посадил, а все лезут в черед… Не щипи!..
Басок: – Тише, ты, баба!.. Мы теперь своего богатства не понимаем. Турцию, браток, можно завоевать мирным порядком, – взять и перелить Черное море в наше, в Балтийское, вот и все… Эта, браток, тема государственного масштаба.
Молчание.
Тенорок: – А как перелить-то?
Басок: – А для этого, браток, надо прорыть канал, либо Двину с Днепром в одно срыть, – и валяй, качай на нашей территории, мирным порядком, помалкивай. Так же можно и Каспий выкачать, и никто ни слова протесту, потому что – дома…
Тенорок: – Двину с Днепром нельзя слить, потому что текут они в разные стороны.
Басок: – А я говорю – водокачки!
Тенорок: – Опять же в Московской губернии раньше море было, – начнешь качать и зальешь чего не надо. Ты это, товарищ, контрреволюцию разводишь…
Молчание.
Басок: – Богатства мы своего не понимаем… Вот опять же у итальянцев снегу не бывает. Англичане и предложили нам концессию о ввозе снега…
Новый голос: – Ты эти концессии брось ко псу под хвост, – спать мешаешь!
Басок, миролюбиво: – Мы говорим про наши дела в государственном масштабе, а ты – спаать!.. Раз в году и приходится научно поговорить, – а ты – спааать!..
– А я говорю – спитя, не мешайте другим!..
Во мраке завозились, уронили чайник.
Женский голос, сердито:
– Тише, ты, черт, по дойлам-то ходишь!..
Ночь. Ничего не видно. Пусты, пустынны, черны просторы, плещет вода, туман. Не виден в просторах город, и только на заводе одинокий горит во мраке свет, яркий, точно вырезанный из мрака. – Шипит вода, пароход идет черным простором, в плеске воды, в речном холоде. И туман – серый, осенний, липкий. Огней на бакенах не видно. – Человек стоит на палубе, на носу холодно. – Тогда приходит командир парохода и говорит:
– Здесь прикажете приставать?
– Да, здесь мы пристанем, – отвечал Архипов.
– Есть, – и капитан уходит.
Ночь. Шипит вода. Тишина. – И тогда гудит пароход, точно намерен вывернуть свое нутро.
– Средний!!! – кричит капитан с рубки, и гремят, скрипят рулевые цепи.
Человеку думать о России, о революции, о мраке, о водоразделах русских, – так, как думают наедине. – Ночь. Шипит вода. Тишина. Туман. Прогудел пароход, и с берега откликнулось общипанное эхо. – Туман, тишина. И серый в тумане пристает к конторке пароход, – серый в тумане стоит человек.
– Чаль носовую-у! – –
– – на рассвете прознали о приезде Комиссара.
Сначала на пристани толкались два крестьянских ходока, приехавших в эту ночь из-за реки, тыкали приговор, объясняли всем, что село их рыболовное, занимается рыбой и садами, – а с них берут продналог зерном, с лугов. Пришел вор Пронька. Кучкой, веером расселись торговки с кошельками. Потом приехали на тарантасах – секретарь укомпарта, предисполком, завсовнархоз. Торговок прогнали. Пронька ушел сам подобрупоздорову, ходоков направляли в холодную. Сначала было выстроились у сходней, – но рассвет надвигался медленно, – промерзли, пошли в конторку к кассиру пить чай. День приходил пасмурный – –
– – утром члены исполкома пьют чай на пароходе. И почему-то разговор пришел – к чайным. В Щурове есть советская чайная и чайная Дедушкина.
– Надо сознаться, к Дедушкину больше ходит народу, – говорит управдел исполкома.
– Все от постановки вопроса, – отвечает заведующий наробразом.
– От нашей халатности, – возражает управдел, – наша чайная вот под твоим началом ходит, а сам ты к Дедушкину ходишь.
