Начало положено, всяк теперь дело докончит.
Профессор Булыжник за ужином метким примером иллюстрирует методы пропаганды и в присутствии градоначальника Гракова, поручика Жмынского, коменданта Авдеева, дам-патронесс и министра донского искусства с бокалом речь произносит:
— Непобедима теперь Добровольческая дружина! Скоро, скоро мы вступим, друзья мои, верной ногой в Первопрестольную! С такой постановкою дела, можно сказать, ничего нам не страшно!
— Ешь, пей, веселись! — воскликнул Жмунский игриво. — Иными словами, тыл укреплен, фронт продвигается, обыватель может спокойно нести сбережения в банк. Да здравствует главнокомандующий!
Тост был подхвачен.
Глава тридцатая
КУДА МОЖНО ДОЙТИ ПО БУЛЫЖНИКУ
Пируют в тылу, валясь под столы, тыловые. Льется вино из удельного[24] склада нещадно. Весело на душе обывателя, шумно на улицах города… Скоро, скоро!
А команда, обученная на центральном дворе, входит во вкус чем дальше, тем больше.
— Организация, я вам доложу, это первое дело, — говорит молодчик другому. — К примеру, ежели вас посылают на фронт для военной корреспонденции, так неужто вам ехать? Под дождем, в такую-то слякоть, сыпняком заболеть от солдата? Очень нужно. Поймите, нужна информация, а не ваша простуда. Тут умному человеку и показать, пошло ль впрок учение. А изготовить у себя на дому информацию, имея немецкую карту нашей области, дело пустое. Тут ошибся разве на одну приблизительную, не более.
И той же дорогой пошли дорогие разведчики, засылаемые в глубь страны, где сидят еще красные. У пограничных пикетов Добровольческой армии есть хорошие вина, зарыты консервные банки. Умеют лихие дружинники превесело дуться в картишки. Сходятся к ним все люди солидные, те, что при деньгах. У одного — контрабандный товар, другой перемахивал через границу беглеца и беспаспортника, третий попросту вспарывает у случайных убитых карманы, четвертый шпионствует за приличную мзду и нашим и вашим. Веселый народ, образованный и с деньгами. С ними выпить одно удовольствие, а захотят, так найдется для них поблизости и подходящая дама.
Вместо опасного продвижения в глубь страны сиди себе с ними да выслушивай разные речи. Пьешь, закусываешь, перебросишься с ними в картишки, глядь — и выудил информацию, все, что нужно. А иной, твое дело смекнув, и продаст тебе, хотя не задешево, все же дешевле, чем свое беспокойство, все первые сведения.
Проще того дело делается агитатором деревенским. Встал он поздно у себя на дому, шторки на окнах спущены до самого низу. На случай звонка отвечает слуга Федосей, из казаков:
— Нетути барина, они на паганду в деревню уехали. А когда воротятся, не знаем.
Встанет барии во втором часу дня, не позднее. Тотчас же несут ему соды — проветрить губы от выпивки. Помывшись, одевшись, напьется он кофе, подзакусит, малость хлопнет из рюмочки для поддержания духа. Зовет Федосея:
— Ты вот что… Ведь ты казак из станицы Цимлянской?
— Так точно.
— Ну что, брат, скажи-ка ты мне, разве при большевиках вас не грабили, не увозили пшеницы?
— Облагали, точно, а при немце и того хуже.
— Нет, ты молчи про немца. Я тебе дело говорю. Ты скажи, ведь при нас-то, при белых, лучше стало? Сообрази.
— И то, должно, лучше.
— Я вот, например, ничего для тебя не жалею. На, допей водку.
— Премного вашей милости.
И пишет в докладе:
«Станица Цимлянская.
Встречен казаками очень приветливо, особенно старыми. Разговорился. Отвечают охотно. Как дети, жалуются на обиды. При разговоре о большевиках сжимают кулаки: хлеб до последнего зернышка подчистили, звери. Это врезалось в память, и станица знает теперь лучше всякой пропаганды, кто ей друг, кто ей враг. Провожали с иконой до самой околицы».
Правда, последнюю фразу написал уж под пьяную руку, распив вторую бутылку. Но, отрезвившись, исправил.
Работа покончена, и как хороши вечера агитатора! При спущенных шторах соберутся друзья, немного числом, зато самые близкие, благонадежные. Сбегает Федосей в клуб, к повару Полю, за порцией лучшего ужина, хлопнут, взрываясь, бутылки. Расставлены столики, приготовлен мелок, и девственный пояс с колоды срывают привычные руки. Колода для правильного мужчины в наш век желанней, чем женщина. Играет тобой до потери всего твоего состоянья, голову кружит, пьянит козырями и нежданной взаимностью, а покоя тебе не убавит: как сидел, так и сидишь себе в кресле без малейшего сдвига. Спокойное дело!
И чем дальше шли дни, тем уверенней становилось на сердце у обывателя. Правда, ходили какие-то слухи, распространяемые с ехидством, главным образом телеграфно-почтовым мелкотравчатым чиновьем, об уничтожении армий Колчака и Юденича и о том, что на Южный фронт брошены большевиками огромные силы, но обыватель себе настроенья не портил.
Массивней, чем столбы из базальта, казалось правительство Единой и Неделимой. Давно уже был разработай проект о том, кому и на каком посту быть в завоеванной Белокаменной. Москвичи съезжались в Ростов, готовясь вступить во владенье утраченными квартирами и жестоко отмстить вероломным кухаркам. «Сперва пойдет фронт, а мы на повозках и броневиках вслед за ним».
Дни идут. Запаздывает наступленье, к досаде нетерпеливых. Клич «На Москву» под шумок спекулянт, нажившийся прочно, уже сравнивает с арией «Мы бежим» из «Вампуки». А пропаганда летит от края до края, похваляясь своими победами.
Главнокомандующий, поставивший под ружье все казачество и городского мужчину в возрасте от внука до деда, из-под век нацеливается на своих крендельковых людишек, министерства наполнивших. Крендельковые люди, однако, затвердели, как старое тесто. Неожиданно пробудилась в них светлая память. Каждый вспомнил, что кровь проливал и брюки просиживал на службе Единой. Каждый вспомнил, что есть у него на Дону большое поместье, у этого сто десятин, а у другого тыща и боле. Отобраны земли в Февральскую революцию, и Войсковой Круг их не вернул настоящим хозяевам. Пора бы уже Добровольческой армии наградить своих верных сынов и вспомнить их жертвы.
Тузы, положившие в дело немалые деньги, открывавшие на свой счет лазареты, обмундировавшие целые роты, купцы, не щадившие для Деникина ни икон, ни молитв, ни товара, помещики, ставшие ныне министрами, все возвысили голос:
— Пора приступить к справедливой земельной реформе! Правда, мы отстояли передачу земель частных собственников донскому казачеству. Но этого мало! Надо на деле Европе и русскому люду увидеть, что мы истинные правовые устои приносим, а не хаос подачек неразумному стаду. Чья земля, пусть тому и вернется. Отдавать же ее, потакать большевистским замашкам, разводить либеральные тонкости — значит дело губить и в противоречии путаться. Да и крестьянам нужна не земля, а отеческое попечение.
Вспомнил профессор Булыжник про заповедь демократизма, смутился.
— Нет, — говорит, — не делайте этой ошибки. Вооружите вы против себя народную массу!
— Что вы, помилуйте, — отвечают Булыжнику, — масса давно уж перевоспитана вами. Разве отчеты отдела не говорят о чувствах казаков? Разве весь Юг не охвачен крепкою тягою к Добровольческой армии, к ее священным заветам и молодецким победам? Будет вам!
И, вдохновившись своими речами, горячие, пылкие, обступили Деникина крендельковые люди.
— Время, отец! Мы идем ведь с тобой на Москву, не шантрапа мы какая-нибудь, а сановные, знатные люди. Не ты ли давал обещанья? Не мы ли служили верой и правдой? Прикажи возвратить нам исконные, наши собственные русские земли.
Много миндальных людишек у главнокомандующего! Взгляд не охватит — направо, налево, спереди, сзади, целая армия. Их нельзя не потешить! И с высоты кремлевских святынь уж предчувствуя смотр своей армии, генерал отдался соблазну:
— Дать им указ о возвращении земель их прежним владельцам!
Дан был указ о возвращении земель их прежним владельцам.
Указ был прочитан в станицах при зловещем молчанье.
Указ пробежал по притихшим войскам, как полоска прожектора, вызывая в озаренном лице зловещую ясность.
На каждого собственника сотни безземельных казаков. На каждый револьвер сотни казачьих винтовок. Пошли, согласно приказу, завоевывать Первопрестольную.
Снова ночь. Наступает зима, но не мерзнут на улицах лужи. Четко играет, гуляя по цитрам рассыпчатой трелью, румынский оркестр в зале военного клуба. Столики заняты. Толпятся в дверях, дожидаясь, блестящие адъютанты. Поручик Жмынский, усы вытирая салфеткой, прожевывал ароматный кусок карачаевского барашка. Повар Поль в белом фартуке, черноусый, глазами навыкат, вышел из кухни взглянуть, как подается и все ли довольны.
— Да-с, доложу я вам, — звучно твердит, наклоняясь к поручику Жмынскому, полковник Авдеев, честный вояка. — Вы вот хвалите здешний шашлык, а я скажу: нет лучше блюда, нежели как навага фри у повара Поля. Тут он поистине себе не знает соперников. И что такое навага? Простая, грубая рыба на зимнее время. Навага, когда вам дают ее дома, непременно попахивает чем-то, я бы сказал, рыбо-жабристым, даже просасывать ее у головы и под жаброй противно. Ковырнешь, где мясисто, и отодвинешь. А у Поля не то! У Поля, скажу вам, навага затмит молодую стерлядку. Он ее для начала окунет в молоко, выжмет, выкатает в сухаре со сметаной…
