— Вынесет, гы! — досадливо крякнул Командир. — Жди! Это ж зимовальная яма. Она метров на девятьсот во-о-он за поворот уходит. А глубину никто не мерил, но по опыту могу точно сказать: не менее двадцати метров.
— Пропала шкурка, — растерянно озираясь, сказал Радист. — Да помогите же сапоги снять, задубели ноги!.. А рыбы-то, рыбы! Он, выходит, рыбачил?
— Действительно, накидал, — сказал Штурман. — Ну, жаден, зверюга! Да ему вовек столько не слопать. Мозга-то без тормозов. Бьет-громит, пока не устанет. Или наш брат, человек, не осадит. Сколько добра погубил! Поселок месяц кормить можно. Нет, что там ни говори, а стрелять этих лохмачей периодически нужно, иначе каюк среде: опустошат хуже браконьеров.
Смутная тревога овладела Командиром. Машинально он помог Радисту стянуть сапоги, и, пока тот ковылял босиком к унтам. Командир пошел вдоль косы.
«Крук!» — четко сказал Вэлвын, словно зафиксировал событие. Командир посмотрел на него и полез на морену. Наверху он увидел многочисленные норы. У широкой, просторной, вроде парадного подъезда, сидела евражка с куском рыбы в лапах.
— Что, воруем? — спросил Командир. — Нехорошо, брат еврага.
«Цвирик-рик!» — сердито крикнула евражка и исчезла в норе. Командир повернулся. За бугром по увядшим кочкам пушицы прыгала росомаха, тащила рыбину. Жулики… Один с сошкой, семеро с ложкой, так? Да-а, кругом норовят…
Тревога улеглась. Командир вздохнул и пошел вниз. Из кустов ольховника языком огня метнулась лиса и исчезла за каменным развалом. Тут и там лежали в кустах остатки недоеденных гольцов, а далеко от переката вдоль плеса убегал песец… Смотри-ка, вся тундра собралась. Неужели медведь их не видел? Да нет, смешно; десяток метров от берега… Тут что-то другое… Как понять? Дружеский обед, что ли? Специально на всех ловил? Не может быть…
Снова вспыхнула тревога и уже не отпускала. Мысли вертелись вокруг очень важного, но никак не могли вызвать какое-то воспоминание…
На берегу Штурман тряс пыльный, заляпанный смазкой мешок.
Подошел и Радист.
— Рыбу хоть… — сказал Штурман.
— Валяй, — кивнул Радист. — Ты что, забыл: лов на зимовальных ямах запрещен, а в Певеке во время хода рыбы инспектор Долгоносов каждый борт из тундры встречает.
— И-их, маму вашу! — Штурман швырнул мешок в сторону. — Пропадет все равно! А этого мешка на всю зиму хватило бы… Ладно, пошли, нам еще в бригаду…
Вот! Тревога вдруг стала ясной и понятной.
— Что же это мы натворили, ребята, — тихо сказал Командир. — Зверье-то к зиме готовилось, у них порядок такой, помните, Пынчек рассказывал: если рыбы не наедятся, мех на зиму слабый вырастет, зверь мерзнуть будет, болеть.
Штурман визгнул «молнией», распахивая куртку, и неуверенно протянул:
— Аза-а-арт…
Старый Вэлвын долго смотрел на людей, на опустевшую притихшую долину, на сверкающую Реку и огромную мутную тучу, выходящую из-за дальних гор. Чувство одиночества и печали овладело им. Вэлвын раскрыл клюв и тоскливо закричал: «Крук-курр! Кру-у-ур!»
Крик его, отскакивая от крутых осыпей, холмов и речных плесов, запрыгал вверх по долине, будто оповещая жителей тундры о темном деянии людей.
— Кричи не кричи — дело сделано! — зло сказал Радист Вэлвыну, ковырнул ногой угластую гальку и с силой поддал ее. Потом перевел взгляд в быстро темнеющее небо:
— Витаем… Герои… А тундра-то, тундра! Баклажаны в меду… Дай нам волю — мигом заглотим.
— Да, — тоскливо сказал Командир. — Воли-то, выходит, с избытком. Вот разума… Все мы можем. А что мы знаем?
В морозном воздухе густо пахло кровью. Окот шел по изрытому снегу, лицо закаменело, глаза в узких щелях век отсвечивали льдом. До Вальки долетал только шелест слов:
— Нырок… Мытлыннэн… Конъачгынкен…
— Три… Пять… Девять… — Валька тоже считал. Малахай — в руке, от сбитых в колтун волос валит пар, капли пота висят на бровях, под носом, на небритом подбородке.
Олени лежали вдоль речки в неестественных позах. Один — на брюхе с растопыренными ногами, второй — откинув голову почти к спине, третий — изломанной бесформенной грудой. Вокруг чернели пятна крови. Окот несколько раз наклонялся к одному, особенно крупному, качал головой! На склоне — остатки важенки: клочья шкуры, хребет, рога.
Следы стаи повернули от речки к сопке.
— Двадцать восемь штук в полчаса! — ужаснулся Валька. — А съели только одну. Ну, гады! А я не верил, когда рассказывали…
Ночная темень таяла в розово-зеленых лучах, стали хорошо видны разбросанные вдоль путаных верениц волчьих следов убитые олени. Хищники прошили трехтысячное стадо, разделив его надвое. Одна часть в ужасе выскочила к вершинам гряды напротив, вторая — сюда.
— Слышь, дед, сколько волков было, как думаешь?
— Нэръа-мытлынэн, — ответил Окот. — Сьемь.
Следы от места трапезы уходили вверх веером. Вот самый крупный. Валька присел, приложил ладонь к отпечатку. Вся кисть! Смерить бы чем… А, спичками. Так. Семнадцать сантиметров? Да-а! Самому не верится, а расскажешь… хы…
— Дед, встречал когда такую зверюгу?
— Ба-а-альсой Ины, — сказал Окот. — Бальсой волк.
Вальке почудился в голосе старика страх.
— Нэвыскэт, женсина, — Окот показал на след рядом. — Другие — ссенки. Наверна, там жили, — он махнул рукой на юг. — Кушать нет — шли сюда. Тут место Ины… он стал… этот… бригадир.
Пастухи вышли на след отколовшейся части стада.
Олени нашлись на террасе, в полукилометре от вершины сопки. Стояли плотно, высоко задрав головы. В позах — готовность к бегу. Перед стадом две важенки: морды опущены, ноги циркулем, под копытами пятна крови. Вырвались из волчьих зубов, да что толку. Эх, жалость! Через месяц стали бы мамашами…
Окот оглядел раненых важенок и молча потянул с пояса нож.
* * *
Солнце уже выглянуло из-за вершин, когда пастухи собрали стадо и пошли завтракать. Кымыне, семнадцатилетняя внучка Окота, резала на деревянном подносе вареное мясо. Горячий аромат густо заполнял ярангу. С краю очага на камешках сипел чайник.
— Время связи, — Кымыне вздохнула. — Бригадир велел звать вертолет. Пока прилетят, совсем светло будет.
Валька обрадовался:
— Вертолет? Хорошо! Там у охотников карабины с оптикой. Бить эту гадость без жалости…
Кымыне, зажав в руке радиотелефонную трубку, внимательно посмотрела на него.
* * *
Отбежав от места пиршества, волки выстроились цепочкой, и Ины повел их дальше. Стая сделала круг в каменных развалах и по седловине вышла на соседнюю сопку. Тут снег под ветрами закаменел, и лапы не оставляли следов. Чистый наст искрился под солнцем, и только местами его расчертили ярко-белые полосы, наметенные прошлой ночью. Они были мягки, и Ины обходил их.
Нэвыскэт замыкала цепочку, следя за правилами перехода. Молодой волк впереди чуть замешкался, и лапа его тронула наст рядом с общим следом. Там не осталось и царапины, но Нэвыскэт скользнула вперед, и зубы ее коснулись ляжки оплошавшего соплеменника. Волк виновато взвизгнул, прикрыл зад хвостом. Нэвыскэт снова уставилась на цепочку. Она прекрасно сознавала, что набег на стадо, охраняемое людьми, неизбежно вызовет их противодействие. И каждое нарушение законов стаи увеличивало вероятность встречи с людьми. А встречи эти всегда трагичны для стаи… Вон еще один, третий за Ины, выскочил из следа. Ладно, подождет до лежки. Но Нэвыскэт зарычала: пусть знает, что нарушение замечено и наказание неотвратимо…
Ины привел стаю к нагромождению серых сланцевых глыб и улегся среди камней, мордой к долине. Дальше идти не имело смысла: пища рядом, а спасение теперь больше зависело не от физической выносливости, а от умения хитрить.
Нэвыскэт нашла третьего. Тот припал к насту. Волчица тряхнула его за шею, послушала покорный скулеж и отошла.
Ины поднял голову. Желтовато-зеленый купол неба обрызгали первые бледные лучи. Опасность, наверное, придет оттуда. Искать более надежное место, закрытое сверху? Такое есть, но далеко. Человек может застать на переходе, тогда конец стае.
Подошла волчица, покрутившись, легла рядом, и Ины успокоенно вздохнул. Подруга достаточно опытна, и, раз она не волнуется, лежка выбрана правильно. Нэвыскэт принялась слизывать пятна крови с груди и передних лап. Ины закрыл глаза…
* * *
Они встретились в январе, в горах на берегу ручья, по которому проходила граница владений Ины. Он жил один и сам был виноват в этом: весной научил молодую подругу ходить в стадо человека, и там ее настиг гром пастуха, а выводок погиб.
После длинных пург в начале зимы с юга потянулись через горы в тундру олени. В долинах Анадыря и Белой обширные леса занесло небывало глубоким снегом, и олени не могли добывать корм. Они шли, сильно истощенные, и ловить такую добычу не составляло особого труда. Позже с юга начали выходить тощие волки. Тех, что намеревались остаться, Ины легко прогонял. Остальных, которые с опаской, по краю, пересекали его участок и пропадали в северных мглистых просторах, где кончались горы и земля становилась плоской, Ины не трогал. Они ведь уходили на новые земли, и Ины понимал, что так должно быть. Тогда не кончится род и длинной полярной ночью можно будет услышать голос собрата, зовущего на большую охоту. Или голос подруги, обещающий любовь…
