— Хафизов, зачем вы пришли?
Алпик не опешил, нет, он даже улыбнулся: мол, я ждал такого вопроса. И ответил:
— Мне это необходимо для общего развития.
— Но вы знаете, что здесь… — Она хотела сказать, что кружок не дополнительные занятия по литературе, что здесь обретаются лишь те, кто пишет, т в о р и т. Но и такое объяснение она сочла, видно, угрозой своему самолюбию. И она закусила удила:
— Ребята, пусть Хафизов скажет, зачем он пришел на кружок?
Уж не думала ли она, что ребята выволокут Алпика из комнаты!
Гриша Водовозов был самый способный ее ученик и пользовался особенным ее снисхождением. И вот Гриша встал и сказал:
— Знаете, Хафизов рассказал мне… ну, небольшой сюжет. Ну, я и пригласил его, и если он окажется достойным, то есть Хафизов…
— Хорошо! — воскликнула Нина Захаровна. — Хорошо… если он окажется достойным! — И усмехнулась: мол, вы увидите, насколько он достойный.
Зная Алпика, можно было подумать, что оскорбленное чувство не позволит ему задержаться в кружке. Или — что он станет изводить Нину Захаровну. Но нет! Он продолжал ходить на занятия и сидел в последнем ряду, по-прежнему не замечаемый Ниной Захаровной, и нам от души было жаль этого упрямца. Теперь Нина Захаровна изводила его небрежением, а он жалобно недоумевал:
— За что она так злится на меня?
Я как мог утешал его:
— Понимаешь, ей кажется, что ты недостаточно уважаешь ее предмет…
— Ерунда!
— Ей кажется, что ты посмеиваешься над ней…
— Почему ей так кажется? — с отчаянием спрашивал он. — Почему?
Он, пожалуй, и вправду этого не понимал. И никто бы не сумел ему втолковать, что виновата его заносчивость или только видимость заносчивости, которой он прикрывал свою робость, незащищенность. Он страдал, и, честное слово, я побаивался, что он возьмет и сделает глупость, и его тут же выгонят из школы.
А вскоре мы заметили: Алпик что-то пишет; на уроках, на переменах, на занятиях литкружка тоже он исписывает листок за листком. И однажды, перед тем, как Нине Захаровне войти в комнату, где мы занимались, Алпик положил на ее стол густо исписанные листки и, весь какой-то встормошенный, побежал на свое место.
Нина Захаровна взяла листочки и стала читать. Она читала и улыбалась отвлеченно, уединенно, так что покашливание кого-то из ребят заставило ее встрепенуться. Она небрежно тряхнула листочками, глянула в конец последнего листа, и лицо у нее стало злым.
— Хафизов, — говорит она резко и смотрит на него в упор веселыми, злыми глазами. — Хафизов! Э т о можно порвать и выбросить?
И он завороженно-кротко отвечает:
— Да.
И мы поняли: это не стихи и не рассказ, а что-то другое, и нам не стоит совать нос. Но что же он все-таки написал — мы не имели ни малейшего понятия.
Он между тем писал и клал ей на стол листочки. Она гневно веселела, небрежно свернув листочки, складывала в портфель (их жалобное шуршание ох и щекотало наши нервы!) и начинала занятие. И взгляд ее даже случайно не заскакивал в тот угол, где скромно сидел Алпик.
Он с молчаливым упорством продолжал ходить на замятия кружка. Мы видели: ему нельзя надеяться на милость Нины Захаровны — и осторожно советовали Алпику, чтобы он оставил в покое Нину Захаровну, тем более, что скоро выпускные экзамены — плакала тогда твоя медаль… Он отвечу нам пустым взглядом.
В сумерках мы гуляли с Алпиком вдвоем.
— У тебя есть девушка? — спросил он неожиданно.
— Девушка?
— Ну, дружил ты когда-нибудь? Любил?
— Ты ведь знаешь Лильку, — ответил я.
— Знаю. Я не о том… что я говорю? Стой. — Он крепко прихватил мою руку, мы остановились. — А я влюбился в Нину Захаровну.
— В Нину Захаровну? Как странно. — От растерянности я хохотнул.
— Почему странно? — Он смотрел на меня в упор, в его глазах было что-то угрожающее. — Нет, ты ответь, почему э т о странно?
— По-моему, в нее нельзя влюбиться. Я бы, например, никогда не влюбился… она некрасивая.
Мой ответ как будто успокаивает его, он говорит:
— Ерунда. Это совсем не важно.
Я выпаливаю:
— Ты все придумал?
— Почему это я придумал? — Он как будто обижен. — Я не придумал, все правда. И она это знает.
— Так, значит, ты об этом п и с а л?
— Да, — отвечает он печально. — Тебе и это кажется странным?
— Нет, не кажется. — Это я, наверно, от жалости к нему.
И вдруг мне захотелось не то чтобы дать ему какую-то надежду, нет, а чтобы он поверил: ничто в этой истории меня не удивляет, и пусть он не обижается. Я знал, что говорю глупость:
— Значит, тебе будет двадцать, а ей двадцать пять. А когда тебе будет двадцать пять…
— Ну и что? — Его удивление было так непосредственно, что и лицо у него совсем поюнело.
— А то, — сказал я с щедростью провозвестника, — а то, что если вы поженитесь, то разница в возрасте не такая уж большая.
Он рассмеялся:
— Ты думаешь, я мог бы на ней жениться?
— Конечно!
— Это все чушь… а только я и вправду влюбился.
— Ну что ж… — признал я его право влюбляться хоть в Нину Захаровну, хоть в английскую королеву.
Я думаю, события того года роковым образом повлияли на судьбу Алпика.
На выпускном экзамене по сочинению он получил тройку. Нина Захаровна потом говорила, что содержание у Алпика не тянуло больше, чем на тройку. Но, господи боже, а разве мы, ее кружковцы, блеснули с о д е р ж а н и е м? Возможно, мстительное чувство Нины Захаровны было сильно подогрето посланиями Алпика, в которых она — увы! — усмотрела лишь насмешку над собой.
Но черт с ней, с тройкой, и с тем, что он медали не получил, но он мог бы легко поступить на физмат, на любой технический факультет! А он вдруг решил сдавать в университет на филологический и не прошел по конкурсу. Однако он вернулся из Свердловска ничуть не удрученный. Поступая безрассудно, он, видно, и не помышлял никого разуверять в том, что о нем думали. Он как бы говорил: вы считали, что я поступаю заведомо неправильно, — и это, как видите, подтвердилось (как будто он хотел это подтвердить!). Я к тому времени поступил в наш зооветеринарный институт и, хотя у меня не было особого интереса к ветеринарии, а в деревню ездил только гостем, ужасно радовался, что стал студентом. И я жалел Алпика, обойденного этим счастьем, а он как будто был доволен своим неуспехом.
— Нет, ты правда сочувствуешь мне? — то ли паясничал, то ли искренно добивался он моего ответа, и когда я отвечал: «Да», — он смеялся.
Я переживал за него, дурня, но что мои переживания в сравнении с огорчением Лазаря Борисовича. Он так мне обрадовался, когда мы встретились! Бедный, ему некому было излить свою душу.
— Алпик, Алпик!.. Талант, врожденные математические способности! А виноват я. Но он-то что думал?
Мне жаль учителя, я говорю:
— Может быть, он с годами одумается?
— Нет, нет, будет поздно! Математику, как и скрипачу, нужна ежедневная тренировка. Надо же ум развивать… ах, да не мог же я ошибиться!
Так убежденно, так отчаянно: «Виноват я!» — но в чем он виноват перед Алпиком? В том, что заботился о нем, как о сыне? Я готов был растерзать Алпика. Прежде, когда мы решали с ним задачи и он терпеливо сносил мою тупость, я чувствовал перед Алпиком робость. Но теперь я был куда смелей, как будто принадлежность к студенчеству прибавила мне ума. И слава богу, что так я думал, иначе мне бы не решиться на прямой разговор с ним! И я сказал Алпику, что он поступил с учителем подло, да, подло. Он спокойно принял мои слова, как будто и это входило в его планы — принять самые суровые слова осуждения. Но молчал он слишком долго. Наконец проговорил:
— Я, кажется, ненавижу его.
— Ты? Ты его ненавидишь? За то, что он любил тебя, нянчился с тобой?
— И все-таки мне кажется, что я его ненавижу. — И бледнеет, и голос дрожит, и руки дрожат. Будь с нами третий, непосвященный, верно, подумал бы: как он ненавидит этого учителя!
Но ведь я не верил, что он ненавидит учителя. И моя злость сменилась досадой, досада — жалостью к нему, что он такой путаник и все усложняет. Вот Нину Захаровну он, пожалуй, ненавидел, но внушил себе, что любит. А Лазаря Борисовича любит, но твердит себе, что ненавидит. Но если бы я сказал ему все, о чем я подумал в ту минуту, это было бы жестоко, это слишком о т к р ы л о бы все, — и он бы не простил мне и, может быть, стал бы ненавидеть меня.
Между тем он не терял присутствия духа. Конец лета и всю осень — а осень в том году была теплая, терпеливая — он проходил в геодезической партии по району, ночуя в палатке, в крестьянских избах. Он явился в город загорелый, веселый, без прежней заносчивости и настороженности, так что никому из нас, бывших его однокашников, не пришло бы в голову считать его унылым неудачником.
