— Если не хватит этих, мы с матерью дошлем, — сказал он, протягивая деньги Алпику.
Алпик отвел его руку и сказал:
— Не беспокойся, у меня есть деньги.
Когда зять взъярился, когда с побелевшими глазами двинулся на своего родича, Алпик не то чтобы сдался, но поспешно сказал: мол, если у них кончатся деньги, то они рады будут помощи. Тут он не зятя, а себя как будто задобрил и склонил к уступчивости: ведь если б зять еще раз его обидел, он бы ни ему, ни сестре не простил… нет, ради племянников надо было уступить.
И вот он повез Нурчика в Свердловск и пробыл там, пока тот не сдал все экзамены. И когда своими глазами увидел фамилию племянника в числе студентов, отдал ему все деньги, оставив себе только на дорогу, и уехал, даже не завернув в городок. Уехал и два года не подавал о себе вестей. За это время умерла его мать. Родные не знали, куда ему телеграфировать. Он вернулся в городок слишком поздно.
— Если бы я писал тебе, — говорил он, встретившись со мной, — если бы я хоть единственный раз написал тебе, ты знал бы, где меня найти!
Я мог бы ответить: «Прежде всего матери ты должен был написать». Но это — запоздалый упрек, я ничего ему не сказал. Как он ошибся!.. Он хотел скрыть от всех свои переезды, неустройство, метания, и вот некого было упрекнуть — не было другого виноватого.
Он еще куда-то уезжал, куда-то в тундру, на нефтеразработки, вернулся и опять поселился у сестры. Я к тому времени, закончив институт, жил в пригородном совхозе, часто наезжал в городок и встречался с Алпиком. Он работал в городской газете выпускающим и, посмеиваясь, говорил, что его держат главным образом за его математическую точность, необходимую при верстке газетных полос.
Он производил впечатление кое-что повидавшего и посерьезневшего человека. Да и разве не познал он горе потерн, разве Нурчик, ставший студентом, уже сам по себе не обозначал какой-то вехи в его жизни, разве его поездки и работа у черта на куличках, да и просто ушедшие годы не могли склонить его к умудренности и, если и не к подведению итогов, то хотя бы к воспоминаниям о прошлом? Он жадно расспрашивал о ребятах, с которыми мы когда-то учились, я отвечал, а он тут же спрашивал:
— А как Нина Захаровна? — с таким вроде неподдельным, даже обостренным интересом, что в иной миг я думал: уж не был ли он действительно влюблен? — А что, она по-прежнему ведет литкружок? Нет? Наверно, ей очень обидно, что ее питомцы не преуспели в литературе.
— Вряд ли она вспоминает о литкружке.
— А я все-таки думаю, что мы… что ее ученики что-то для нее значили, — сказал он таким тоном, будто его задело мое замечание.
Я ничего ему не ответил. И тут он вдруг спросил:
— А ты не знаешь, у Лазаря Борисовича были дети?
— Дети? Пожалуй, детей у него не было.
— Не было! И вот что я тебе скажу: я для него был как родной сын. Ведь недаром же ходили слухи, что он не прочь был усыновить меня.
Однако я не помнил подобных слухов.
— Да, да! — продолжал между тем Алпик. — Да, он относился ко мне точно к сыну. И он, знаешь, он просто преувеличивал мои способности. Каждому родителю кажется, что именно его сын обладает особенными способностями.
Стало быть, в своем пристрастии к Алпику учитель преувеличил его возможности? И, стало быть, ошибся?
«Что ж, — подумал я, — значит, Алпик все принимает на себя и ни в чем никого пе винит».
Итак, он опять жил у сестры. И заботы у него были все те же: не оставлять без призора своих племянниц, не уступить их такому ограниченному человеку, каким он без тени сомнения считал зятя. Он и без того кое-что уже упустил: старшая из племянниц, вертлявая, легкомысленная девица, с грехом пополам закончила школу и собиралась по совету отца сдавать в торговый техникум. Тут уже поздно было вмешиваться, и Алпик попросту умыл руки, но зато все внимание сосредоточил на младшей, Ляйле, — именно ее возил он когда-то на занятия изостудии.
— Лялька умна, — говорил он гордо, — не такая мещанка, как ее сестрица!
Нурчик, кажется, уходил из его рук. Что ж, в его возрасте всякая опека кажется обременительной и даже унизительной. И вот — оставалась Ляйла, единственный человек, который бездумно и охотно принимал его любовь и заботы.
Помню, говорит:
— Лялька на стройку собралась.
— А что, — говорю, — родители? Не хотят отпускать?
— О н возражает.
— Ну, а ты?
— Я не отец ей.
— Вот поэтому ты и сказал ей: «Поезжай».
Он смеется:
— Нет. Я сказал: «Не пори горячку». И написал письмо на стройку.
— Так тебе и ответят.
— Уже ответили, — говорит он с улыбкой, — телеграфом. Мол, воспрепятствуйте поездке до совершеннолетия девчонок. Лялька-то с подружкой собираются.
— После телеграммы ты, конечно, и думать запретил о стройке.
— Я, — говорит, — еще одно письмо написал. Ведь нельзя так формально относиться… У девчонок такой порыв, это ж может судьбу их решить… вот я и написал, чтобы там отнеслись с пониманием.
— Так они уже уехали?
— Собираются. Да, брат, их не удержишь.
Ходили слухи, что после отъезда Ляйлы зять показал ему на дверь. Но я не поверил этому, то есть я не поверил, что только поэтому Алпик ушел из дома сестры. Теперь жизнь в доме сестры теряла для него всякий смысл, он бы и сам ушел.
Он очень грустил и оживлялся, лишь получив от девчонок письмо. Девчонки писали, что сперва с ними и разговаривать не хотели: приезжайте, мол, на будущий год, когда исполнится восемнадцать. Но кто-то отыскал его, Алпика, письмо, возымевшее сильное действие. Сперва им предлагали поработать в столовой, в библиотеке, в детских яслях, но девчонки твердили: «Мы приехали строить автомобильный завод!» В комитете комсомола им предложили поступить в профтехучилище. И вот они в училище, будут плиточницами и мозаичницами и через год, а то и раньше начнут работать, отделывать цеха будущего завода. «Живем, — писали они, — в поселке Сидоровка, но это ужасное название мы уже сменили, так что пиши на поселок Юный».
Он читал, и хорошо ему было, и хотелось куда-то ехать. Но куда? Не в Энск ли на стройку?
Вот опять письмо. Девчонки рассказывают: учиться им так легко, что они и учебника в руки не берут… по вечерам сидят на крыльце и поют, а директор запрещает: дескать, к общежитию ребята собираются; но они все равно поют, до ребят им нет никакого дела… ездили в татарскую деревню и в каждом доме у родственников Нурии, их новой подруги, пили чай с молоком и ели оладьи… никак не налаживаются отношения с преподавательницей эстетики, она такая злюка и так смешна…
«Зарываются девчонки, — думал он, — ох, зарываются! Как бы не хватили беды!» Ах, ему нужен был повод бросить все и уехать. Но чем не повод — «как бы не хватили беды!»? Он поехал в Энск.
Он ехал с таким чувством, будто сам только-только начинал жизнь. С чемоданчиком да плащом, уже охмеленный дорогой, встал он в Казанском аэропорту, вдыхая чуткими ноздрями воздух кочевий, неукротимого движения людей; сквозняки, пахнущие бензином, человеческим потом, дождевой влагой и, кажется, самим небом, заставляли взволнованно вздрагивать, беспричинно смеяться, заговаривать с кем попадется. Людской волной приливало его к кассам — то к одной, то к другой. Билетов не было на ближайшие сутки. Усталость незлобно томила его. Он дремал на скамье. Сквозь смеженные веки он чувствовал: кто-то мягко смотрит на него. Глаза его отзывчиво открылись, и он увидел парня в обтертом плаще, в заячьей шапке набекрень, стоял, покачивая в большой руке заезженный, перетянутый ремнями чемодан. Без сомнения, это был о н, вечный монтажник, или монтер, или шофер, вольная птица, романтик или загребущий тип, то ли за туманом едет, то ли за рублем, то ли догоняет, то ли убегает.
— Ну, браток, — сказал он просто и сел с краю скамьи. — Нас стройка зовет, а билетов не дают. Давеча ребята обещали раздобыть один, так я говорю: два.
— Откуда ты знаешь, что я в Энск еду? — спросил Алпик.
— Я про каждого, — он жестом кудесника показал на людскую толчею, — я про каждого знаю, кто куда едет.
— Куда же они едут?
— В Энск, брат. — Он засмеялся.
Они проталкивались к буфетной стойке. Парень говорил:
— Я монтер. Зовут меня Вася Шубин. Когда бригадирствую — Василий Васильевич, а когда в рядовых, то Васька… Родина моя — Москва. (Они пили какао, холодное, как мороженое.) Бывал, небось, в Москве? Вот там в районе Шереметьева мы и жили, а точнее, матушка с отцом и бабка. А уж я в Пичпанде родился. Бывал, небось, в Мордовии? Вот там и есть Пичпанда… Детство там прошло, мать и сейчас живет, пишет — невесту подыскала. Только не верю я — какие невесты в Пичпанде? Старики да малолетки. Да и в деревне неохота жить, городской я, понял? Москвич. В районе Шереметьева моя родина… Стой, я заплачу!..
