…Но не прикатил мой отец, никто из моей родни не приехал. Но все равно я благодарю судьбу свою за ту поездку в весенний лес. Ведь и жерди-то были только предлог. А поехал сосед только ради меня… Ради меня одного! Пусть, мол, будет праздник и для этого мальчишки — для сироты… До сих пор звучит в моей памяти этот щемящий до боли — густой голосок: «Как было бы хорошо… Хорошо…» И я с ним согласен — как было бы хорошо, чтобы в нашей жизни были одни только праздники, они только встречи, свидания. Одни только весны, счастливые длинные весны. Как было бы хорошо!
Но время — вода. И попробуй, сын, останови, задержи его… Ничего не выйдет и не получится — только будешь смешной. Но зачем шутить над собой и смеяться — над своей кровью нельзя шутить… А время, конечно, не остановишь. И вот уж давно нет на свете нашего соседа Павла Васильевича, и Ивана Захаровича Шниткина тоже нет. И моей учительницы Чистяковой Павлы Михайловны уже нет на земле, и того одинокого однолюба дяди Вани тоже давным-давно нет. Нет и моей бабушки Катерины Егоровны…
Да, Федор, давно уже ушла от нас моя бабушка. Сколько всяких историй, рассказов услышал я от нее — и все сохранила моя душа… Да, так и есть, сохранила, запомнила, а я передам тебе. И пусть так и пойдет: от бабушки к внуку, а потом снова и снова — пока жива наша память — наша родная кровь.
А время неумолимо. И вот уж многих тех женщин-солдаток, наших утятских вдов, тоже уже нет на земле. Но почему нет, почему? Я все равно вижу их всех как живых. И это правильно, справедливо, потому что живет, сын, продолжается наша с тобой родина — наша родная Утятка.
Да, здесь моя родина, все мои корни и продолжения. Здесь родились мои первые большие мечты и признания… Да, и признания. Я ведь намекал тебе в самом начале, что на моих страничках будет много объяснений в любви и признаний. И моя главная любовь — моя родная Утятка. Она и снится все время, сторожит меня и преследует… Вот и сейчас, только-только прервался, отдохнул от письма — а она опять рядом, моя Утятка. Да, Федор, поверь мне. Только закрыл глаза — и сразу вышел на нашу Береговую улицу. А здесь уже — вечер и сумрачно, а в небе, над самым бором, зажглась первая голубоватая звездочка, и свет от нее томящий и как будто живой… Вот уж и в домах огни появились, и далеко, у самой поскотины, лает собака, но лай какой-то ленивый, подавленный. И такая же лень, благодать в самом воздухе, и дыши им, и режь на кусочки — и я дышу этой тишиной, благодатью. Потом сворачиваю на нашу главную улицу. А в голове опять далекие картины, воспоминания, и очень хочется встретить теперь чье-то родное лицо. Встретить бы — и поговорить бы, довериться… И что загадал, то и сбылось. Навстречу мне идет моя давняя знакомая Нина Алексеевна Родионова. Она сразу узнает меня, улыбается, — и я тоже рад этой встрече и крепко жму ее упругую сухую ладонь.
— Что-то редко в наших краях?
— Все некогда. Да и болел нынче… — начинаю зачем-то оправдываться, но она опять улыбается, смотрит прямо в глаза.
— Нехорошо земляков забывать. А то однажды приедете и не узнаете своей улицы. Мы нынче много строим, а плохое ломаем. Вот и школу колхоз построил новую, двухэтажную. И детский сад заимели новый, скоро за дороги возьмемся… — Сообщает мне громко, торжественно, и глаза ее сверкают от какой-то тайной внутренней радости, и я вижу, как ей все любо здесь, дорого, как хочется ей новых перемен, новоселий, как хочется поднять у всех настроение. И у меня ей тоже хочется поднять настроение, и она сообщает мне все деревенские новости — у кого были свадьбы, крестины, кого наградили, возвысили, кого поместили на Доску почета. И о новом председателе колхоза «Россия» Викторе Федоровиче Архипове тоже рассказывает… А я перебиваю ее, улыбаюсь — да какой же, мол, он новый. К нему уже здесь все привыкли, поверили… Да и сам я хорошо знаком с нашим председателем. Уже пришлось мне с ним поработать и на нашем сельском субботнике, и у костра посидеть, и ухи рыбацкой попробовать возле нашего озера Окулинкино, и о жизни поговорить, и о колхозных заботах. Но я все равно слушаю ее, не перебиваю. А потом она говорит мне об уборке, и опять в голосе большое волнение:
— Уборка снова была тяжелая. Да и бывает ли она у нас легкая? Но все равно выстояли, не поддались непогоде. Попадались участки — по двадцать пять центнеров брали с гектара! И больше было, это надо понять!.. И опять часто наши утятские водители выручали — и Николай Петров, и Виктор Брылев! Всем пример подавали. Каждый год впереди — это ведь тоже надо… И Коля Ловыгин не подкачал. И Николай Комарских хорошо постарался. Не парни, а золото! Да вы же о них в газету писали, рассказывали… — Она смотрит мне опять в глаза и все время называет почему-то по имени-отчеству, а мне от этого стыдно, неловко, не по себе. И вдруг хочется остановить ее взглядом, каким-то хорошим словом: «Давай, Нина, поговорим просто так, повспоминаем…» Потому что знаю, давно знаю я эту хлопотливую женщину, еще с раннего детства. И в школе мы вместе учились, и вместе в колхозе работали в тех послевоенных школьных бригадах, и много горького тогда пережили, много тяжелого, но многого тогда и достигли. А самое главное, наверное, — закалили характер для всей своей будущей трудной жизни. И про Николая Петрова и про Виктора Брылева я тоже знаю. На моих глазах приехал Николай из Свердловска с молодой женой и маленьким сыном Юрой. Врачи посоветовали ему сменить климат, потому что мучило кровяное давление. Теперь Николай забыл про все свои болезни и вырастил сына. Знаю я и Николая Комарских, горжусь им. Вместе со своим отцом Анатолием Васильевичем Николай относится к разряду незаменимых. Каких только профессий нет у отца с сыном! Они и трактористы, и шофера, и печники, и механики, и плотники… И еще я мог бы перечислить целый десяток профессий, да боюсь, что ты, сын, мне не поверишь…
А мы с Ниной все еще идем по улице. И давно уже перестали смотреть на часы и уже давно между нами полная откровенность, и мы все время смеемся, перебиваем друг друга, но вдруг я замолкаю:
— Что это, Нина? Что за корабль в огнях?!
— Да это же школа! Наша двухэтажная, типовая… — Она уходит в себя, замолкает, а я не мешаю ей думать. Уже совсем поздно, и вышла луна и залила все вокруг синеватым светом. Он точно дымок, точно туман, и сквозь него еще красивей школьные окна. И какие огни! Они зовут к себе, они манят… Они почему-то даже печалят. Ведь когда-то и ты сидел над школьной тетрадкой, и твоя рука писала первые школьные сочинения… И вот мы все ближе к школе подходим — и все ярче огни, все веселее. Где-то там, на втором этаже, сидит сейчас наш утятский мальчишка над белым листом и старательно выводит первые предложения: «Мой дом — колхоз «Россия». Я здесь останусь жить и работать… Чтоб навсегда возле земли, возле хлеба…» Так же писали тогда, волновались и Валя Мухина, и Володя Фомин, и Коля Ловыгин, так же и я сейчас! Да, так же и я — вдруг заходит мне в голову такое ясное, такое простое — и я улыбаюсь… Ну конечно, конечно… Я ведь тоже сейчас похожу на того мальчишку из моей родной школы, я ведь тоже сейчас пишу сочинение… А ты, сын, его проверишь, оценишь… И может, поймешь, что жизнь моя была самая маленькая, простая, что она с самого первого дня, с самого первого часа соединилась и растворилась в жизни моих земляков… Как растворяется, входит в хлебное поле первый теплый весенний дождик, обещая хорошие всходы и урожай. А будет урожай — будет и радость у моих земляков. Значит, хлеб — это радость, это вершина всего… Вот на этом, сын, я и закончу письмо. Да и мой маяк вон уже намекает — пора на отдых, пора…
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ — О НАШЕМ ХЛЕБЕ
Дорогой Федор! Все эти дни я снова на море. С утра купаюсь и загораю, а после обеда пишу тебе письма. Ты знаешь, это стало какой-то привычкой: я спешу уже к этим письмам, я уже заранее волнуюсь, переживаю. И если меня кто-то отвлекает — я становлюсь сам не свой и даже могу накричать. А отвлекает меня чаще других шофер Николай. Только что он ушел от меня. Час целый рассказывал о своем зяте — каком-то Павле Ивановиче. Смешно расписывал свою родню, но я все равно нервничал, перебивал. А Николай не сердится. Рассказывал, что у этого Павла Ивановича начались отклонения. Недавно он приехал к ним в Тюмень из далекой Риги. Он живет там всю жизнь. И вот погостил в Тюмени — его обратно с сопровождающим. Одного-то уже нельзя — заговаривается, плетет разную ересь. Ну вот, самолет у них до Свердловска. Здесь — пересадка. Всем предлагают выйти из самолета, а Павел Иванович сидит — и ни с места. Но почему? — пристает к нему стюардесса. А тот говорит, что он сопровождает секретный груз и оставить его нельзя. И тогда стюардесса объявила по радио: тому, мол, — называет фамилию, — кто сопровождает секретный груз, нужно спуститься по трапу. Его ждет машина. Павел Иванович сразу вскочил, как ужаленный, и побежал к выходу… Ну ладно, сын, все это смешно, но к нам не относится. А я тебе хочу о другом — о нашем хлебе, нашем кормильце. В прошлом письме я уже начал, а сейчас постараюсь продолжить…
