Да, есть слова-вершины, слова-исполины — к таким относятся: Хлеб, Совесть и Доброта. И все-таки слово «хлеб» я поставил сейчас впереди, потому что и в жизни нашей он всегда идет впереди.
И в моей жизни он тоже шел всегда впереди. С самого детства, с самого первого дня… Помню: несколько лет назад одна московская газета обратилась ко мне с просьбой — рассказать о том, каким он был — хлеб войны, хлеб Сибири. Как он выращивался, как доставался?.. Вопрос очень тяжелый, и я стал думать — как же ответить?
…Действительно, как же ответить? Я не спал тогда целую ночь — мучил свою память, оглядывался назад. И, конечно, в голове у меня поднялось столько картин, столько событий! А ведь все это было, было: и то, как мы прошлогоднюю картошку копали, и то, как лепешки стряпали из сушеной клубники, и то, как наши соседи Шевалдышевы толкли сухую огородную ботву на муку… Да только ли эти Шевалдышевы: в каждом доме стойла нужда, да еще с фронта шли похоронки. Я лежал без сна и все думал, как же мне поступить с этой газетой? Может быть, отказаться?.. Но так ничего и не придумал. А пришло утро — я пошел за советом к своей учительнице Ивановой Варваре Степановне. Она внимательно меня выслушала и улыбнулась как-то грустно, загадочно. А потом открыла свой дневничок и стала читать… Ах, этот дневничок — настоящая копилка и выручалочка! Варвара Степановна пишет его уже многие-многие годы — каждый месяц и каждый день.
Она читала мне не спеша, с остановками: «Вот и наступила весна сорок второго. Тобол наш с краями, не река — море синее, злое, волны хлещут под самым яром. А мы все — на острове, на настоящем заброшенном острове, даже почта не ходит. Да что почта, людям есть нечего, перекапываем огороды, достаем мерзлую картошку. Но мало этой картошечки — не разгонишься. И горько мне, тягостно, как на поминках. Сегодня, 23 апреля, выпал снег. А еще вчера о посевной решали, приготовили семена… И вот с утра — снег, откуда только принесло его на нашу голову. А к вечеру — ветер, сырой, напористый северняк. Не ветер, а настоящий разбойник, который рвал крыши, выставлял рамы, валил с корнем сосны. Тобол-батюшко стонал весь, измучился, волны ходят выше домов. А наши пашни, наши посевы — на том берегу… Но боже мой! Чего это я заметила, не смотрели бы мои глаза!.. Отчалила от берега лодочка и понеслась, полетела — завертело ее могучей водой. Опять наши бабоньки на пашни поехали, повезли семена. Вот жизнь, вот герои, а если кувырнет вода лодочку — и нету их, не догонишь…» И вот закрылась страничка. Варвара Степановна откинула голову и прищурилась. Голова у ней седая, печальная, и мне жаль ее седины.
— Вот так, Витя, и добывали хлеб наши утятские женщины. Да ты и сам знаешь — на твоих глазах это было. — И я киваю ей, соглашаюсь.
— А все же как написать?
— А ты напиши, Витя, от имени колхозницы. Она ближе нас к хлебу, поближе к земле. Поговори с Анисьей Демешкиной. До нее рядом ехать. Вот и выбери час — побывай…
И я побывал. Село Ровное, где живет Анисья Михайловна, совсем рядом с нашей Утяткой. А если по прямой ехать, то и вовсе — соседи… И вот я в гостях. Хозяйка дома только что приехала в тот день из Москвы. Вызывали ее в ЦК комсомола на встречу ветеранов с молодыми трактористами страны. И там, на этой встрече, тоже задали такой же вопрос: каким он был, этот военный хлеб. И не готовилась она выступать, а пришлось. И получилось ее слово простое, спокойное, как разговор за домашним столом… А потом — такая же встреча в Музее Революции. И опять Анисью предупредили, что она должна выступить, рассказать о себе. И она стала рассказывать, разволновалась — губы дрожат. Да и как тут сдержаться — ведь все опять поднялось в глазах. Особенно то собрание — в первый же день войны. Собрались тогда люди возле пожарки — сбежались и стар и мал. И председатель сельсовета объявил, что на рассвете пришла война — на нашу Родину напал враг. Уже все знали об этом, а все равно стало тихо, как в ночном поле. И вдруг встрепенулись бабы, заголосили. Но Анисья сдержалась… А потом потянулись в район подводы с демобилизованными. Увезли они и мужа ее, но снова не было слез. Только все время бегала за ворота, точно поджидала кого-то, но тот, желанный, не возвращался.
Она забылась работой и сыном… И вот на встрече первых пахарей ее стали расспрашивать о сыне, о тех первых военных днях.
— О сыне было легко рассказывать… У тебя есть дети-то, Федорович? — Глаза у Анисьи смеются, они то серые, то синеватые, а то совсем-совсем закрываются — одни щелки от них, а там — темно… Не пробиться к глазам.
— Есть, конечно… А как же без них?
— Вот-вот! — Глаза ее оживают и успокаиваются. И она подвигает поближе стул: — А я сына Витю прямо в поле родила. До последнего сидела на тракторе. Смеялись после: «Сынок-то у тебя полевой». До восьми месяцев докормила, сдала няньке — и снова на пашню. А что делать? Сама вся исхудала, обезобразела, а кому жаловаться — война ведь шла. И все времечко на колеснике. Голодная да холодная и в продувной слабой фуфаечке. Да и то не в своей — втроем одежду эту носили. И вот дождь ли, снежок ли — и все на коленки, кабины нема… Это сейчас! Да что говорить. А тогда лишь глаза зажмешь и ну да пошел. Вот и потерялось в те дни здоровьишко. Еще долго живу…
Смотрю на ее руки. Они длинные, сухие, кожа сверху закаменела. Но в глазах много чистого, молодого, да и косынка на шее завязана по-веселому — концы вразлет. Хочется опять слушать ее голос, очень хочется — и мое желание сбывается:
— До войны я конюхом была. Удивительно? А что удивительного. Работа эта в поле, на воздухе. Пьешь, ешь — все на воздухе. А пасли мы только ночами. Днем-то — жара, а ночами, как по заказу… Время-то было, господи-и! Молоденькая, да-а… Вот и море мне — не море, и река — не река. Все переплыву да объеду… Тогда и полюбила Витиного отца… — И она стихает на полуслове и щурится. А в щеках у ней — волнение, они раскраснелись, а рука тянется кверху и бережно поправляет на голове косынку. Я перехватываю это движение, и она поджимает губы и улыбается. И улыбка мягкая, тихая, с каким-то дальним значением. Долго молчит, а улыбка не сходит… А я уже силюсь, хочу представить то теплое, ночное поле и хрумканье коней возле речки, а там, дальше — на крутом обрывистом берегу, — туманные березовые взгорья, а рядом с этим хочу увидеть ее, Анису. Так и звали ее в девичестве, очень легко и просто — Аниса. А кто был с ней породней да поближе, то и просто окликал Аниской. «А ну-ко, Аниска, разложь по складам задачку», — просили ее подруги по ликбезу. И надо сказать, что учеба ей хорошо давалась, и надо бы ей учиться дальше, поехать бы в город, но крепко держали работа, колхоз. Да и каждый день, каждый час приносили столько новых забот, что жизнь Анисьи закружилась в каком-то будоражном счастливом вихре. Да и сама молодость звала жить по-весеннему, широко.
Первый колхоз они назвали «Тринадцатый Октябрь». Богатство в колхозе было невелико: десять коров, столько же лошадей, а к ним в придачу деревянные сохи да несколько пар плугов — двухпласток. Но жизнь изменилась, да и перемены наступали хорошие: колхоз быстро шел в гору. И вот нежданно вызвал ее председатель: «Хочу, Аниса, тебя обрадовать. Надумали мы — сделать из тебя трактористку. Поедешь на курсы? — И, не дождавшись ответа, улыбнулся во все лицо. — Как же не ехать-то! Какое счастье да прямо в карман!»
— Так вот мою жизнь и повернули на все четыре колесика, — говорит Анисья задумчиво и смотрит отрешенно в окно. Она точно бы про меня забывает, и я мучаюсь: наверное, уже ее утомил. А впрочем, едва ли… Она уже привыкла и к журналистам, и к операторам телевидения, они всегда появлялись в ее доме или на поле внезапно и всегда мешали работать, всегда много разговаривали, улыбались, но привыкла она и к другому — не обижать гостей дурным словом… И Анисья точно слышит меня и старается ободрить:
— А вы ко мне, может, по делу? А я все — про себя да про себя. Вы уж не обижайтеся на старуху. У старых-то, говорят, не по-старому… А у вас, может, дело?
— Расскажите мне про военный хлеб? Как он вам доставался?
— А тяжело доставался. Я ведь всю войну отбуровила. Как один день прошел. И в женской бригаде была… Все бывало, перебывало. — Она стоит теперь у окна в полный рост, и я любуюсь ее высокой статной фигурой. И косами любуюсь. Она только что сняла с головы косынку, а там — огромные косы, уложены венчиком… Они, конечно, до пояса, если их распустить.
— Вот, говорит, трактор — не женское дело. А я не согласна! Так и запиши там у себя, что не согласна, мол, с этим Анисья. Я ведь в женской бригаде еще до войны была. А бригадиром у нас поставили Анну Сединкину. Совсем еще молоденькая, с косичками, а сама спокойная, даже голоса не повысит… И сразу же мы стали соревноваться с мужской бригадой. И обставили ее тогда по всем показателям. Но никому не обидно — радовался за нас весь колхоз. Вот так! Запиши! — Она смеется, потом опять впадает в задумчивость — и голос теперь тихий, немного подавленный, даже усталый. Но говорит она о хорошем, о радостном — о том урожайном сороковом годе, когда пришел в колхоз большой хлеб. Такой большой, что даже и не мечтали и не надеялись… Анисье этот год запомнился еще тем, что в ограду к ней осенью свалили 150 пудов хлеба. Это был ее заработок. Невиданное богатство! Если б дожил отец до этого дня! Ведь всю жизнь свою Демешкин Михаил Малафеевич промучился в бедности, а семья его жила впроголодь — с хлеба на воду, и росло в семье двенадцать человек детей. Как закричат, бывало, хоть в землю зарывайся от голодного воя. Вот и приходилось главе семьи не только крестьянствовать, но и на стороне подрабатывать: отец шил тулупы, полушубки, зипуны и фуфайки, сапожничал и столярничал, но никак не сводились концы с концами — в семье всегда не хватало хлеба. Да и сам отец надорвался от такой жизни и умер в голодный год… И еще Анисья тогда подумала, обмеряя глазами свой заработок, — зачем ей одной столько хлеба, что с ним теперь делать? Были бы голодные — раздала бы, но в селе в каждом доме теперь был достаток. А раз достаток, то и доброе настроение. И так было вплоть до сорок первого года…
