Но Марков был расстроен.
— Ну? — Меланья поднялась. — Я предлагаю — за мужественных геологов!
— Нет уж! — поднялся и Аникей. Печали и тревоги у него как не бывало. Он даже удивился своему внезапно легкому настроению. — Нет! — еще раз повторил он. — Я предлагаю — за наших лошадей!
— Человек… человек сильнее лошади! — бормотал Афанасьич.
— Да. Поэтому за лошадей!
— И за нашу Чайку! — засмеялся Николай.
— Ладно!
Все выпили.
— Лошадь, она что человек! — философствовал дед, уронив голову на руки. — Только лучше! Лучше!
— Лучше, лучше, успокойся, — погладила его по руке Магда.
— На будущий год, если встретите Чайку, вы ее не узнаете, — размечтался Николай. — Они у вас на износ работают, а мы их жалеем. Им так трудно не придется.
— Жаль расставаться…
— Это лошади не поймут, — сказал Николай.
— Я знал лошадей, которые все понимали лучше иного человека, — сказал Аникей. — Мы тогда на востоке работали. Рядом была застава. Всех лошадей пограничных списали, погрузили на баржу и увезли в какой-то совхоз. А одна — ее звали Муха — болела. Ее оставили, думали, околеет. А она выжила. В тундре, на травке, на вольном выпасе. Пришла осенью домой — а в конюшне уже гараж на три вездехода. И вообще, никто ею не хотел заниматься — раз списана, значит, ничья. Иди, гуляй. И солдаты ее прогоняли. И она сторонилась всех, кто в зеленой форме. Мы, геологи, в зеленой спецухе ходили. Подойдем к лошади, позовем ее, а она от нас тоже шарахается. Ушла Муха в поселок и сама нашла себе работу. Подойдет к школе-интернату, там высокое крыльцо — и ждет перемену. Ходит, ходит вокруг школы, а как звонок услышит — бежит к крыльцу, станет и ждет. Мальчишки выскакивают, кто-нибудь один садится на нее. Муха аккуратно, осторожно так провозит его вокруг школы, катает. Даст крут — и снова к крыльцу. Дважды одного и того же не возила. Даст круг и останавливается, слезай, мол, следующий! Следующий садится — и того один круг возле школы. И так все время. Ребятишки ей все завтраки отдавали. Это был ее заработок. Вот скажи, кто ее мог так надоумить?
— Не знаю… — растерянно проговорила Меланья. — А что с ней дальше было?
— Все родители в поселке заботились о Мухе. Понимали, что для их детенышей-северенышей она лучше любой игрушки, лучше сказки любой. Один кочегар при котельной ей закуток отвел. Там она в пургу согревалась. Из столовой ведрами отходы ей носили. А она и зимой на работу ходила. Станет возле горки, возле сугроба и ждет ребятишек.
— А потом?
— А потом новый начальник заставы приехал. Молодой лейтенант, татарин. Оденется в гражданское — и к Мухе. Полные карманы сахару да моркови ей таскал. Гладит ее по шее и говорит, говорит что-то по-своему. Извинялся, наверное. Но на заставу она так и не вернулась. Люди заметили, что часто лейтенант к Мухе ходит. Так кочегар прямо ему и сказал, не мешай, мол, не смущай, прошлого не вернешь, поломанного не починишь. Так и жила она у кочегара, как собака ручная была. Лед помогала ему возить, воду, уголь. А потом… потом не знаю, что с ней стало. Нашу партию на север перевели.
— Она, наверное, старая была, — сказал Николай.
— Конечно…
— Чайка молодая. К нам она сразу привыкнет. Вот увидишь.
— Хорошо бы.
Все сидели притихшие. Магда совсем опьянела, прослезилась. Слышно было, как за окном шумит ливень.
Меланья тихо перебирала струны гитары.
Проснулся дед. Смотрел ясными веселыми глазами.
— Магда! — шептал он ей на ухо. — Поставь-ка чай. В такую погоду чай с коньяком — первое дело! Веселей гляди, Меланья! Сыграй для души! Отдыхаем завтра! Воскресенье! Как, начальник?
— Отдыхаем. Теперь торопиться бесполезно.
— Во! Хорош у меня начальник, а? — И обращаясь к Николаю: — И то, чего торопиться? Никто нас не ждет. Никто! Кроме начальства. Так я говорю?
Аникей кивнул.
— Совсем никого у вас в Анадыре нет? — удивленно спросила Меланья.
— У нас с дедом никого, — улыбнулся Аникей. — Сироты мы.
— Потому давай плясать! — закричал дед. — «Цыганочку» давай, Мила! «Цыганочку»!
Меланья «ударила» «Цыганочку». Смотрел на нее Аникей, удивлялся, как вдохновенно она играла.
Афанасьич вылез из-за стола, вышел на середину комнаты, топнул ногой:
— И-эх! Давай, кудрявая, давай, черноглазая! Веселей, чавелла!
Он пошел по кругу. Ухал, притопывал ногой, половицы скрипели, громадные начищенные сапоги (он сменил резиновые на выходные, кирзовые) матово поблескивали в темноте.
— Эх, раз! Еще раз! Знамо, лучше сорок раз!
Плясал дед самозабвенно, старался — дом качался. На его ватных брюках беспомощно болтались пустые самодельные ножны. Ножны вздрагивали от его прыжков, от топота, от коленец. Обрубки пальцев Афанасьича ходили над головой, наверное, если б пальцы были целы, слышалось бы прищелкивание.
— И-ех! Давай, кудрявая! Та-та-та-и-та-тта!
— Намучились вы, наверное, там, в поле-то? — спросила Магда у Аникея и кивнула в сторону пляшущего деда.
— Бывало…
— А то… переходите ко мне. Хоть оба… хоть кто один. Чего здесь, не устроено, а у меня хорошо… — шептала Магда Аникею.
— Спасибо, — так же шепотом ответил Аникей. — С нами хлопот не оберетесь. Мы к приличным домам непривычные.
Магда засмеялась:
— Сами одинокие, а одинокую женщину не понимаете. — И притворно надула губы.
«Вот так все и начинается», — подумал Аникей.
Расходились под утро. Аникей провожал Меланью, Афанасьич — Магду. Оба вскоре вернулись и, сбросив на пол мокрые плащи, ни слова не говоря друг другу, не раздеваясь, повалились поверх спальных мешков.
Спать!
Глава седьмая
Маркову снились кошмары, и он проснулся первым. Был уже день. За окном по-прежнему шумел дождь. Он разделся и залез в спальный мешок. Голова побаливала.
— О-ой! — вздохнул он.
— Чайку бы, — отозвался дед.
Обоим после стольких дней поля, стольких дней воздержания было тяжело.
— А Меланья хороша, — печально сказал Марков. — Ой!
— Чего «ой»? Чего «ой»? — повысил голос Афанасьич. — Надо было у нее оставаться! А еще начальник! Она совсем была не против, а ты кашу размазывал…
— Да хватит тебе, — отмахнулся Аникей. — Тоже хорош гусь. Магда ему и так и эдак, а он…
— Обидно… — тихо сказал дед.
Раздался топот ног в коридоре, и в комнату постучали.
— Га-а… — что-то нечленораздельное промычал Афанасьич.
Вошла Меланья.
— Здравствуй, — сказала она.
— Здравствуй, голуба душа, — вздохнул дед.
— Болеете? — улыбнулась Меланья.
— И не говори…
— Давайте я вам сначала чайку приготовлю. Чаем отпиваться хорошо. Помогает…
Она открыла печь, вытащила совком золу, ссыпала ее в таз, вынесла на улицу, принесла дров, разожгла огонь, поставила чайник. Все это у нее шло быстро и без суеты, без разговоров.
Чайник загудел. Она вышла в коридор и вернулась с бутылкой, уже початой, было там больше половины.
— Сначала полечитесь. Дома нашла, давно стояла, не помню уж, когда и открывали. Попробуйте.
Она разлила мужчинам по кружкам, поднесла каждому, сама не стала.
— Хор-рр-рош! — рявкнул дед.
— Вот, а теперь чай — и спите. Сон — он от всего…
Она присела на койку рядом с Аникеем, взлохматила его волосы.
— И не забудьте, обед сегодня у Магды Германовны. Она приглашает. Персонально. Так что спите, ни о чем не беспокойтесь.
— Сегодня ни-ни, ни грамма. Побаловались, хватит… — проворчал Марков. — Завтра идти… а куда мы в таком разобранном виде?
— Правильно, — поддержала его Меланья.
— Чуть-чуть — и все, — внес поправку Афанасьич.
— Ну как с таким работать? — кивнул на деда Аникей.
— Трудно, — засмеялась Меланья. Она вдруг погладила его по щеке и выскочила на улицу.
— Хорошая девушка, — сказал дед. — Пожалела. Похмелиться принесла.
Аникей полулежал, задумавшись. Потом тихо, медленно проговорил:
— А что, если нам сегодня допустить отклонения от норм поведения… принятых в добропорядочном обществе?
— Чего, чего? — приподнялся дед.
— Это я так. Дождь, говорю, стихает.
На улице действительно не было слышно дождя.
…Она выскользнула из-под одеяла, накинула халатик и прошла на кухню.
— Не уходи, — сказал он.
— Я сейчас, только поставлю чай, — ответила она, включила плитку и вернулась.
«Дали свет… уже утро», — подумал он.
Она раздвинула шторы. Сквозь хмурый рассвет видны были мокрые деревья. Рядом на столе холодно поблескивали тумблеры радиостанции.
«Понедельник», — подумал он.
Она угадала его мысль.
— Сеанс у меня через полтора часа, — сказала она, сбросила халат и нырнула к нему под одеяло, дрожа от холода.
