— Зима скоро, — сказал он. — Конец сентября… Ой, какие у тебя ноги ледяные! Ты чего босиком бегаешь?
— Ничего, — засмеялась она и прижалась к нему.
Вчера ночью, когда она уже заснула, Аникей никак не мог прийти в себя, волновался и думал: за что? За что такой подарок? Такая награда? За что это неожиданное счастье? Что он сделал такого, что его судьба благодарит? Может быть, воздается за поход, за погибших лошадей, за нервы, тоску, боль последних дней? Но ведь работа не кончена. И что ждет их там, впереди? Этого никто не знает. «А хотел бы знать? — вдруг спросил он себя. И тут же ответил: — Нет. Не надо. Пусть как будет».
…Зазвенел в другой комнате будильник.
— Подожди, не уходи…
— Чудак, — она поцеловала его. — У нас же с тобой целый день впереди… И ночь…
— Мне сегодня… — начал он.
— Тебе ответ только днем придет, если придет… Не пойдешь же ты вечером, на ночь глядя?
— Конечно.
Она встала с постели, накинула халат, надела на ноги чижи — они у нее были вместо тапочек — и села у рации. Бумага и карандаш, как всегда, были приготовлены с вечера.
Он одевался. Вспомнив, бросился на кухню: чай давно выкипел.
На плитке стоял пустой раскаленный чайник. Аникей с помощью полотенца снял его, нашел кастрюлю и, наполнив ее водой, поставил на плитку.
Он встал в дверях и развел руками:
— Пропал твой чайник.
Она сняла наушники. Догадалась, о чем он сказал. Засмеялась и махнула рукой.
«Если б можно было здесь остаться, — подумал он. — Никуда не уходить. Или базу партии тут бы поставить. Да… Ишь чего захотел!»
— Мало нам сегодня. — Она отодвинула в сторону два исписанных бланка. — Никаких особых новостей.
Меланья прибрала постель, переоделась, пошла умываться, а он вышел в комнату для посетителей.
— Ты чего там сидишь? — удивилась она. — А-а, боишься — люди придут. За меня бояться не надо. Иди сюда. Сейчас будем завтракать. Это мой дом, понимаешь?
* * *
«Договор совхозом не возражаем балансовая стоимость Тайги и Чайки одна тысяча восемьсот тридцать рублей каждая Иванов».
Аникей спрятал радиограмму в карман и пошел искать Кузьмичева.
— От начальства «добро», — сказал он ему.
— Прекрасно. Сколько она? — поинтересовался Кузьмичев.
— Тысяча восемьсот тридцать.
— Немного. Для нас это ерунда.
— Только я бы хотел оговорить… — начал Марков.
— Что именно?
— Чайку одну мы не продадим.
— А с чем?
— Ни с чем, а с кем. С Тайгой. Возьмите и Чайку, и Тайгу. Двух. Груза у нас мало.
— Но нам бы хотелось только Чайку.
— А чем Тайга хуже?
— Я смотрел, она не хуже, — подтвердил Кузьмичев. — Чайка просто чуть моложе.
— Все хотят помоложе, — усмехнулся Марков. Но Кузьмичев не понял. Шли молча.
— Берите обеих, Николай, — сказал Марков. — Два всегда лучше, чем один…
— Больше, чем один, — засмеялся Николай.
— Лучше, — упорствовал Аникей.
— А вам на вторую дадут «добро»?
— Уже дали. Вот. — И он протянул радиограмму.
Кузьмичев прочитал, покачал головой.
— Д-да. Ну что ж, была не была, идемте в контору оформлять документы. Две кобылы на дороге не валяются.
— Отдаем вместе с седлами, отразите в бумагах. У нас прекрасные грузовые седла. Только тяжелые, черт…
— Ладно… Да! Попутно что не нужно из груза — давайте сюда же. Отразим в бумагах — и все.
— Да вроде ничего лишнего… Вот только брезентуха есть, пять метров на пять. Прекрасный тент. Но если уж намокнет — не поднимешь.
— Чтоб он намок, его в реке держать надо, — заметил Кузьмичев.
— Вот именно. Нам через реки и идти. А так весь груз мы и в палатке в случае чего спрячем, — сказал Аникей.
— Давайте брезент. Оленеводы вам спасибо скажут. Им на зимних перекочевках он ой как нужен. А у нас в торговле его ни по какому блату не достанешь.
Из конторы Марков сразу же поспешил домой. Афанасьича он застал на улице, тот вытряхивал вьючник и чертыхался.
— Что случилось?
Дед опустил голову, прятал глаза.
— Вот… — Он потряс мешком… — Весь рис съели. Зашли в коридор и съели…
— Лошади?
— Ну да… Это, кажись, их жеребец. Бандюга!
— А наши, конечно, не могли? Наши паиньки, да? Вспомни хоть Богатыря… Тот бы и мешок уволок!
Дед смотрел на Аникея ясными веселыми виноватыми глазами, и понял Аникей, что тот не ночевал дома и некому было присмотреть за вьючниками, лежавшими в коридоре у самого порога. Аникей вздохнул и не стал задавать вопросов.
— Ладно… образуется. Иди сдай им на конюшню Чайку и Тайгу. Вместе с седлами. Будут жить на приволье. Нечего им с нами бедовать.
— Ты и меня сдай, а, Никей? Чего-то мне дальше идти расхотелось, — улыбнулся дед.
— Угу… не стыдно? — притворно корил его Аникей. — Седина в бороду, бес в ребро? Понравилось?
— Дак ить я, как начальник. А начальник у меня ох хорош!
И вдруг спросил серьезно:
— Когда выступаем?
— Рано утром. Давай собирайся. Рис прикупи в магазине. Деньги остались?
— Есть еще.
— И это… не забудь колокольцы. Впрочем, не надо. Оставь их. Это ж лошадиное имущество. Оставь… Как же им без колокольцев-то?
Груза действительно оказалось мало, как раз на двух лошадей. Все было готово. Магда не провожала — Афанасьич побежал к ней прощаться. Вернулся он быстро, что-то пряча в карман пиджака и на ходу застегивая куртку.
— Я пройду с вами немного, — сказала Меланья.
Поводок Серого Афанасьич пристегнул сзади к седлу Орлика. Зазвенели колокольчики, лошади неторопливо пошли. Аникей и Меланья, отстав немного, шли следом.
— Идем вроде бы по плану, только два дня потеряно, — сказал Аникей.
— Сейчас пойдете быстрее, наверстаете…
— Постараемся…
— А вдруг снег? — спросила она.
— Ну и что снег? Разве по снегу идти нельзя?
— Что есть они будут?
— А-а, не волнуйся. Будут копытить. Они это умеют, приспособлены. Хуже, если затяжные дожди — реки разбухнут.
— Ты все-таки надень меходежду, ладно?
— Хорошо… хорошо…
Накануне, когда он собирался, Меланья принесла чижи, торбаса, меховые брюки.
— Вот возьми, это тебе. Осталась меховщина от начальника почты, тебе как раз. В дороге пригодится.
— Да не надо! — пытался отказываться он. — Своего груза хватает.
— Бери, тебе говорят, — сказала Меланья. — Торбаса и брюки из нерпы, понимаешь? Непромокаемые. Не то что твои ватные. Да и сапоги резиновые — тяжеленные. А это одежда легкая. Не замерзнешь и не промокнешь, хоть по пояс в реку залазь.
— Ну, спасибо, Мила! Вот это да! Это по делу.
Она была рада, что ее подарок пришелся кстати. Ей было приятно заботиться о нем.
…Они шли тихо, ледок похрустывал под ногами. За очередным поворотом реки скрылась Ольховка.
— Все, — сказала она. — Я дальше не пойду.
Они присели на поваленное дерево, он закурил.
— Иди, — сказала она. — Не скучай. Я буду думать о тебе. Обязательно из Анадыря дай телеграмму, чтобы я не волновалась.
«Хоть одна живая душа будет обо мне волноваться», — подумал он.
— Вот что… — Он мучительно подбирал слова. — А ты, ты… не можешь приехать в Анадырь, когда я вернусь?
— Ты этого хочешь? — вдруг удивилась она.
— А разве мы простились насовсем? — громко спросил он.
Она бросилась к нему на шею, тормошить стала, целовать.
— Ты только скажи… — торопливо шептала она. — Ты только дай телеграмму… Я, прилечу… Я сразу прилечу… Я пешком приду… Ты только скажи… Нет, нет, не сейчас… когда будешь там, без меня… если не сможешь без меня… молчи…
— Я бы и сейчас не уходил.
— Нет, нет, иди…
— Все кончается, — обреченно сказал он, — все проходит…
— Все, — согласилась она и опустила руки. — Только хорошее проходит быстрее… — И заплакала, повернулась и бросилась бежать.
Он стоял, ждал, когда она оглянется. Она остановилась. Оглянулась. Побежала к нему.
— Да иди же, иди, — нетерпеливо шептала она. — До свидания!
Он поцеловал ее и быстро пошел догонять Афанасьича.
Глава восьмая
К устью реки Убиенки они вышли на исходе третьего дня. Весь песчаный берег был в лошадиных следах. Там и тут чернели кострища, валялись колья, стояки для палаток, обрывки веревок, пустые консервные банки. Трепетал на ветру, зацепившись за куст, большой разорванный кусок полиэтилена. На каждом шагу попадались стреляные бумажные гильзы. Кто-то забыл пустую пластмассовую канистру из-под растительного масла.
Пошел легкий пушистый снежок.
«Хорошо, что снег, — думал Марков, — прикроет это безобразие».
— Опоздали, — сказал Афанасьич.
— Да. Судя по всему, баржи ушли еще вчера. Давай ставить палатку, а то снег.
