— Интересно, — скорее для себя сделал заключение Егоров.
Андрей вдруг заметил, какое у него усталое лицо, вон и мешки обозначились под глазами…
— Ну, а статью Палихова какими доводами защищал?
— Его статью я никак не мог защищать, поскольку вообще ее не читал.
— Как не читал?
— Тогда служил в других краях.
Егоров изучающе смотрел на Андрея.
— Хрусталев, а откуда ты родом? Чем занимался до армии? — неожиданно изменил он тему разговора.
С каждым новым ответом Хрусталева он проникался к нему все большей симпатией. И все больше недоумевал.
— А что, собственно, — спросил он, — случилось у вас? Раньше майор Игнатьев только хвалил тебя.
— Да внешне все нормально.
— А по существу?
— По существу мы по-разному смотрим на службу, — уклончиво ответил Андрей.
— Слушай, Хрусталев, ты с Трегубовым в друзьях? — Вопрос прозвучал неожиданно.
— Да.
— Ты ничего не можешь мне сказать о причинах их предпосылки? А то мне докладывают, что якобы виноват Игнатьев.
— Не могу, товарищ полковник. Точную причину любой предпосылки знают только те летчики, которые сидели тогда в самолете.
Понравился его ответ Егорову. Видно, честный человек сидел перед ним, не воспользовался удобным случаем очернить чужое имя.
— Хорошо. Как же вы теперь дальше будете летать в одном экипаже?
— Как летали, — пожал плечами Хрусталев.
— Нет, это не дело. Я думаю, тебе надо поменять командира. На завтра плановую таблицу полетов ломать уже не будем, а потом посоветуемся, — заключил начальник политотдела, провожая Хрусталева до двери.
Очень не хотелось Владимиру Михеевичу менять свое установившееся мнение о майоре Игнатьеве. Но ничего не поделаешь: Хрусталев был не первым из летчиков, которые говорили об Александре Ивановиче без особых симпатий. Да, надо признать: человек Игнатьев умный, но летчик неважный.
Полк для Егорова был его душой, делом его жизни. Он представлял его единой, сплоченной, мобильной единицей, сильной не только оружием, но и боевым духом. Каждый человек в отдельности, с его профессиональными качествами, умением применять их в деле, с его взглядами, заботами, радостями и тревогами, был полковнику небезразличен, поскольку все большое состоит из малого.
Немало видел Владимир Михеевич на своем веку и знал, как опасна в жизни заурядность с претензиями. На какие только уловки она не идет! Какую только изобретательность не проявляет при достижении своих целей! И как часто при этом торжествует над достойным разумом, обеспечивая себя необходимым окружением.
Шевельнулось в душе сомнение: не рановато ли они выдвигают майора Игнатьева в командиры эскадрильи? Что будет тогда твориться в его подразделении?..
А Хрусталев вышел от начальника политотдела с досадным чувством, что самого главного он как будто не сказал. Но не беда: что не сумел на земле, договорит в полете.
… Выходило, что прощался он сейчас со своим командиром. Правда, Игнатьев этого не знал, а то определенно не стал бы закуривать.
Все было нормально: и четвертый разворот своевременно дал штурман, и в створ полосы вышли они точно.
До ближнего привода сладкой песней звучала в эфире информация с земли: «Сорок шестой, на курсе глиссады».
Умел Андрей летать — ни для кого это не было секретом: хватало у него внимания на все — и курс выдерживать, и снижение заданное сохранять, и скорость нужную держать. А главное, мог мягко обращаться с машиной, не теряя хладнокровия.
Шел и шел сквозь снежный заслон, пока не увидел под собой красные огни входных ворот посадочной полосы. За ними размытым пятном светился прожектор. Андрей прибрал обороты и спокойненько уселся посреди жиденькой цепочки желтых огней.
— Все, отлетали на сегодня!
Игнатьев еще на пробеге протянул через проход руку, крикнул на ухо:
— Спасибо, Андрей! Завтра пойду к командиру части просить, чтобы тебе экипаж дали.
Андрей ничего не ответил.
Самолет зарулил на стоянку. Экипаж заспешил в широкоспинный, с распахнутыми дверцами автобус, а Хрусталев остался под падающим снегом — ждал, когда Александр Иванович запишет техникам все замечания.
— Пойдем, Андрей! Чего стоишь? — приостановился около него Игнатьев.
Хорошее настроение у командира, может, и не стоило портить его, но должен ведь был Хрусталев проститься с ним.
— Я, Александр Иванович, хочу вам сказать, что мы вместе летать больше не будем.
Понял Игнатьев, что неспроста заговорил так Хрусталев, и слушал, пытаясь понять, откуда у него это взялось, каким ветром надуло? Не узнал ли чего? А если узнал, что именно?
— Не уважаю я вас! Нечестную игру вы ведете. Ловкачество какое-то затеяли…
Молчали они, пристально смотрели друг на друга. Потом Игнатьев сказал негромко:
— Дурак, всю жизнь себе испортил! Еще пожалеешь!
— Мне и этого полета вот так хватит! — Хрусталев провел ладонью выше головы. — А вы делайте свою жизнь. Но даже когда в лампасах ходить будете, помните, что есть такой правый летчик, который никогда не подаст вам руки. Никогда!
Игнатьев все смотрел на Хрусталева, и лишь взгляд выдавал закипавшую в нем ярость. Мог он сейчас взорваться, но не в его натуре было становиться чьим бы то ни было открытым врагом. Нет, он сейчас сдержится, но зато позже все вернет сполна. Так он думал…
И, ничего больше не сказав, повернулся, пошел к распахнутым дверцам, а Хрусталев глянул ему вслед.
Автобус тронулся, поднимая снежную круговерть.
«Вот и хорошо!» — Андрей вздохнул, забросил за плечо планшет и неторопливо направился домой.
Было легко, впереди мельтешил снег — последний снег этой холодной зимы.
Последний выбор
Повесть в монологах с отступлениями
Это был их последний совместный полет, и, как многие из последних, он не заладился с подготовки. Время запускать двигатели, а второго штурмана нет. Весь экипаж уже сидел по рабочим местам в шлемофонах, спасательных жилетах, привязных ремнях и ждал старшего лейтенанта Мамаева.
Майор Полынцев — двухметровый, красивый, с веселым, светлой лазури взглядом — сидел за командирским штурвалом и посматривал на часы. Он знал, что сейчас также посматривает на часы подполковник Кукушкин Виктор Дмитриевич — руководитель полетов. Можно было заранее доложить о задержке, но Полынцев надеялся, что Мамаев вот-вот подскочит. Не хотелось лишних разговоров.
Полынцев представлял, как в стеклянном шестиграннике КДП быстренько расхаживает перед командным пультом подполковник Кукушкин, располневший не по возрасту — не расхаживает, а катается колобком, как улыбается планшетисткам в неизменно прекрасном настроении, не забывая посматривать на электронное табло под потолком. Что-что, а за выдерживанием времени запуска он смотрел хорошо. Совершенно справедливо: как экипаж выдерживает время запуска, такой в нем и порядок, так он и летает.
— Три полета три, почему не запрашиваетесь?
Виктор Дмитриевич видел со своей колокольни, как экипаж садился в самолет, и не сомневался, что командир корабля слышит его. Полынцев ждал вопроса.
— Не готовы! — схитрил он, не называя причины задержки.
Но такие номера не проходили у подполковника Кукушкина.
— Почему не готовы? Доложите конкретно!
— Нет второго штурмана!
— Понял. — И сразу пропала сталь в голосе руководителя полетов.
— На проводную! — То есть Полынцев должен позвонить ему по телефону.
Будь это обычная летная смена и вторым штурманом не старший лейтенант Мамаев, а кто-то другой, подполковник Кукушкин, не задумываясь, отстранил бы экипаж от полетов. Но сейчас у Полынцева одиночный вылет, и какой! За семью морями встретить на заправщике свою группу и плеснуть каждому по десятку тонн горючего. Чтобы все благополучно вернулись на свой аэродром, а не рассыпались по запасным. Как отстранишь? Это во-первых. А во-вторых, старшин лейтенант Мамаев такой отличник, такой покладистый симпатичный парень, что просто неудобно поднимать из-за него преждевременный шум. Тем более никого из посторонних на КДП нет. Не может такого быть, чтобы Мамаев не приехал. Разве что случилось серьезное…
— Борис, привет! — поздоровался Виктор Дмитриевич по телефону, хотя они здоровались уже на предполетных указаниях. — Где Мамаев? — Речь у Кукушкина быстрая, энергичная, все вопросы — ребром.
— Не знаю, товарищ подполковник! Предупредил меня утром, что будет сдавать подписку, но уже должен был подъехать…
— Может, машина сломалась? — Речь о личной машине Мамаева.
— Может.
— Что же делать? По оперативной линии меня теребят за вылет…
Чувствовалось, переживает и Виктор Дмитриевич вместе с Полынцевым: и не вылетать нельзя, и Мамаева нет. Вызывать другого второго штурмана — долгая песня.
