Леонид судорожно шагнул к двери и остановился, не зная, как быть.
— Идите, идите, — отпуская, извиняя и его и ещё кого‑то— всех, всех, кто был несправедлив к нему, сказал Жуков и снова прилёг на спинку дивана, чтобы ждать.
Так и не успев испугаться, Леонид переступил порог кабинета, подталкиваемый секретаршей, которая, видно, замолвила за него словечко и теперь покровительствовала ему, как маленького проводив до дверей.
Заместитель поднялся ему навстречу, смеющимися, блестящими глазами оглядел его, протянул руку, крепко сжал пальцы, не выпуская его руки, подвёл Леонида к креслу и усадил. А сам пристроился на краешке стола, скрестив руки, наклонил голову, готовясь слушать.
У него были длинные ресницы и румяные круглые щеки, но лицо было вовсе не женственным, оно крепким было, в нём всё было выведено твёрдым резцом, грубоватой даже рукой, но рукой такого ваятеля, который знал толк в красоте.
Есть люди, сразу располагающие к себе. Это дар божий. Таким был и человек, на которого смотрел сейчас Леонид. Ещё не сказав ему ни слова, не услышав ни слова в ответ, Леонид проникся к нему такой приязнью, таким доверием, что фразы, которые он собирался ему сказать, затверженные и выверенные задолго до встречи, сразу поблекли, опостылели, и заговорить захотелось совсем по–другому, без осторожничания и паршивой этой дипломатии.
Но тут зазвонил телефон, ненавистный телефон, который всегда вторгается в человеческую беседу.
Заместитель отмахнулся было от звонка, но, вслушавшись, вдруг быстро потянулся к столику, уставленному аппаратами. С ненавистью смотрел Леонид на этих уродцев–гномов, один из которых верещал сейчас, требуя к себе внимания. И не поймёшь, какой из гномов раскричался. Их тут до черта. Смахнуть бы всех на пол, чтобы разбились и не мешали больше. Не было, не могло быть сейчас более важного разговора, чем у Леонида.
Заместитель поднял трубку, сверкнул прекрасными зубами, улыбнувшись кому‑то в трубку, и даже поклонился почему‑то в трубку. И вдруг смутился, быстро проведя ладонью по щекам.
— Вызывает? Но я небрит.
Леонид обрадовался: это была его последняя надежда. Действительно, как может такой человек к кому‑то там спешить по вызову, когда он недостаточно хорошо выбрит? Необходимо отложить, перенести эту встречу. Ну, пожалуйста, перенесите её! Ну, прошу вас! Вам это зачтется… Будьте великодушны…
— Еду! — Заместитель повесил трубку и снова растёр ладонью свои твёрдые и вовсе не такие уж небритые щеки. Просто привык бриться по два раза на дню. — Я очень зарос? — спросил он Леонида.
— Нет, — сказал Леонид.
Он не мог солгать этому человеку.
— Меня вызывают к начальству… — Заместитель, как перед равным, доверительно развёл руки и чуть приподнял, сокрушаясь, плечи: мол, и я подначален, и меня теребят. Он двинулся к двери. — Да, так насчёт сценария Хаджи Измаилова… К сожалению, автору не удалось преодолеть камерности… Беда в том… — Он подождал, когда Леонид выйдет следом за ним в приёмную, и двинулся дальше, теперь к двери в коридор. — ^ Я к начальству, — сказал он секретарше, продол’жая растирать твёрдые свои щеки. — Я очень небрит?
— Не нахожу.
Заместитель, прощаясь, протянул Леониду руку.
— Поработайте, поработайте ещё с автором…
Он ушёл. Он даже не перенёс разговор. Все! Разговор состоялся. «Беда в том…» А в чём беда? Он так и не сказал про это.
15
В соседней комнате Жукова не было. Да ему там и делать теперь было нечего. Побрёл куда‑нибудь, широко отбрасывая руку, как ходят грузные люди.
Коридорами–переулками Леонид вышел к крутой лестнице — ещё одной в этом доме — и, поднявшись по ней, сразу очутился на пятачке в коридоре своего главка. Как обычно, тут было' шумно, тут изо всех сил все старались казаться деятельными и благополучными. Павшие духом тут не могли ждать удачи.
Но Леониду не требовалось играть в жизнерадостность, он был не безработным. Напротив, он сам мог подрядить на работу, заказать сценарий. Правда, здесь уже знали, что Леонид с той самой студии, фильм которой с треском провалился на худсовете, а следовательно, акции этой студии не велики, и все же он был при деле. И с ним здоровались, с ним заговаривали приветливо и бодро, он тут был из числа счастливчиков. А ему было так плохо, что хуже некуда. Рухнула последняя его надежда. Бывает, покачается стена, осядет, но дом ещё стоит. А тут стена рухнула. И потолок обрушился и страшной тяжестью притиснул к земле. Как встать, как распрямиться, Леонид не знал. Ну, ещё вариант, ещё пройдёт месяц или два будто бы в работе, ну а потом что? На студии ждали, что он, Леонид Галь, раздобудет, выбьет, вымолит для них сценарий, а он ничего не смог сделать. Ответственность* перед людьми — это была тяжесть потяжелей всех собственных невзгод.
Среди прочих на пятачке пребывал краснолицый, громко–оживлённый, молодой, но уже совершенно лысый всеобщий здесь знакомец. Этот веселился тут от всей души, без притворства. Кем он тут работал, этот весельчак, никто толком не знал. То ли референтом был каким‑то, то ли плановиком в главке, то ли и вовсе не значился в ш^сде работников министерства. Известно было лишь, что ему все про все тут ведомо, что он тут свой человек, если не в кабинетах, то хотя бы в министерских коридорах. И был он ещё прославленным выпивохой. Ты ему сто граммов, кружечку пива, троечку раков, а он тебе —все новости: кого куда передвигают, ктр погорел, а кто пошёл в гору. И даже брался похлопотать за приятеля, то бишь собутыльника. Хвастал, что вхож к начальству, что может и пособить. Конечно, на помощь его никто не рассчитывал, а всё-таки сто граммов ему выставляли весьма многие. Кто знает, этого болтуна, какие у него там связи.
Громогласные «ха–ха–ха» и «хо–хо–хо» краснолицего: весельчака ещё издали резанули слух Леонида. Авось да не заметит. Заметил!
— Галь, ты‑то мне и нужен! — Он подошёл, положил обе руки Леониду на плечи и так и эдак оглядел его, склоняя голову то влево, то вправо. Сейчас анекдотец какой‑нибудь расскажет, или взаймы попросит, или предложит пробежаться до бара номер один, что на Пушкинской. «Раки там объявились. Понимаешь, друг, раки–забияки. Рванём?» Нет, завершив своё пристальное рассматривание, краснолицый, так и не сняв рук с плеч Леонида, повлёк его к окну. Они тут, у окна, как бы с глазу на глаз оказались. У этого окна и вообще было принято конфиденциальные вести беседы. Широкий подоконник, глубокая оконная ниша — усаживайся и говори, никто тебя в ожидалке не расслышит. И никто не подойдёт, ибо всем ведомо, что это место для разговора с глазу на глаз. — Садись, Галь.
Леонид сел на подоконник, обернувшись лицом к стеклу. Крыши, крыши громоздились за окном. А вдали, а над крышами, прогнувшимися, задохшимися под талым, грязным снегом, в рубиновом сиянии виднелась кремлёвская звезда.
Краснолицый присаживаться не стал. Изогнувшись, он навис над Леонидом своим бойким, смеющимся лицом. Зубы у него были на редкость хороши, и от него вкусно пахло водкой.
— А твой Денисов‑то… не ожидал от него, — заговорил он бойким шепотком, будто радуясь чему‑то. — Да, вырисовывается…
— Вы о чём? — спросил Леонид. Радостный шепоток этот встревожил его: шёпотом добрые вести не сообщаются. А недобрые — они ведь в одиночку не ходят. Леонид верил в добрые и недобрые полосы. Сейчас для его студии, для его друзей, для него самого шла недобрая полоса.
— Пишут, пишут люди о Денисове, вот я о чём, — пояснил краснолицый, улыбаясь до ушей. Поглядеть со стороны, рассказывает человек какую‑нибудь забавную историю. Но нет, он не для забавных историй отозвал к окну Леонида.
— Что пишут? — Леонид поднялся. — И кто эти люди?
— Грамотный, грамотный народ. — Краснолицему было весело. Если он и завёл этот разговор, то так, чтобы повеселить душу, поглядеть, как к его вестям отнесётся тот, кому они вовсе не безразличны. Иным такое зрелище кажется развлечением. — Актриса эта, что же, в открытую с Денисовым живёт? У него, говорят, и поселилась? Верно это?
— Не знаю.
— Ну вот, с тобой как с человеком, а ты как в отделении милиции. Не знаю! Знаешь, друг!
— Не знаю. — Вот сейчас как раз был момент, когда можно было повернуться и уйти прочь от этого весельчака, сующего нос не в свои дела, от этого коридорного разносчика новостей. Но, может, что‑то всерьёз угрожает Денисову? Леонид промедлил и не ушёл.
— Ну, не знай, — сказал краснолицый и малость поубавил улыбку, обиделся, вроде бы. — Я ведь тебе по дружбе, а ты… Между прочим, ревизор министерский к вам вылетел. Да не кто‑нибудь — Воробьев. Слыхал о нём? Встречал? Профессиональную ревизорскую болезнь имеет: язву желудка. Этого не споишь, не умолишь. — Краснолицый снова развеселился, начал, как при утренней зарядке, привставать на цыпочки, того и гляди, займётся прыжками. — Эх, Денисов, Денисов, умный с виду, а дурак. Ну кто его дёрнул речи держать, спорить? Провалился с фильмом и помалкивай. Обличитель! Вот теперь ему пропишут… В Канаде поскользнулся, в Туркмении упадет…
