На этих глазах прошла жизнь лепрозория — от начала его дней, от тех бараков, что некогда были убежищем для прокаженных, и до настоящего времени, когда лепрозорий стал скорее похожим на богатую усадьбу, нежели на лечебное учреждение. Феклушка сохранила удивительную память. Она помнила все происходившее тут в течение трех десятков лет. Она являла собой живую историю лепрозория, нигде и никем не записанную. Впрочем, историей этой никто и не интересовался.
И вот однажды Даниил Минин услышал в комнате Феклушки крик. Когда он прибежал туда, то увидел Феклушку, лежащую на полу. В углу, съежившись, будто приготовившись для прыжка, подняв над головой нож, сидел Варежкин. Как выяснилось потом, Мотя забыла запереть двери в комнате сумасшедшего.
Вероятно, он зарезал бы старуху, если бы вовремя не подоспел Даниил.
Заметив его, Варежкин опустил руку, потом спрятал нож за пазуху и, совершенно забыв о Феклушке, поплелся навстречу Даниилу. Он начал нести какой-то вздор, из которого Минин понял только, что Варежкин очень соскучился по нем. Нож у сумасшедшего был отобран, и Варежкин покорно отправился в свою комнату.
- Ты за что ж решил старуху зарезать?
- Старуху резать?
Варежкин не понимал. Он тщетно напрягал свою память и старался припомнить, о какой старухе идет речь, но не припомнил и засмеялся.
- Ноги… понимаешь… Ноги-то где?
- Ты, брат, не выходи отсюда… Выходить тебе нельзя.
Варежкин опустил покорные глаза и вдруг поднял рубаху. На голом теле его Минин увидел то, о чем он не предполагал и что вызвало даже в нем, таком же прокаженном, острую жалость и отвращение.
- У тебя, брат, дела-то все хуже… Э-эх, как плохо… Видно, не подняться тебе… Да, брат, не подняться.
Он вздохнул. Сумасшедший начал чесаться.
- А я все-таки Еруслан… Вот ноги только у меня украли… Хи-хи… не у тебя ли они, Данилушка? Не ты ли топчешь мою грудь? Там в поле мой конь…
Слышишь, дрожит земля. Скучно коню без Еруслана!
Минин слушал бред, и ему мучительно жалко было этого человека.
- Ксенофонт, ты меня слышишь? Варежкин встрепенулся:
- Слышу, Данилушка, слышу…
- Ты меня поймешь, если я спрошу тебя?
- Хи-хи… У меня — язык, брат… язык. — И он высунул язык.
- Есть ли у тебя родные?
- Они все гонят меня… — забормотал он. Даниил понял, что от сумасшедшего ничего не добьешься.
- Так ты, говоришь, — Еруслан?
- Ага, ты, значит, знаешь меня? Вот видишь?
И Варежкин снова поднял рубаху, и опять перед Даниилом открылась страшная грудь прокаженного.
- Э-эх, бедняга… Ну, ничего… ничего.
Даниил поднялся и пошел к двери. Варежкин забеспокоился.
- Ты навсегда уходишь, Данилушка?
- Нет, обожди, я приду сейчас. Обожди, Ксенофонт.
- Придешь?
- Приду.
Действительно, почти сейчас же Даниил вернулся. Варежкин сидел, скорчившись, в углу и чесал живот.
- Жжет она тебя, бедного… Ну, ничего, Ксенофонт, ничего… Ты хочешь идти со мной в степь?
- В степь? Ну, хорошо, пойдем… Только ты не забудь ноги…
И они пошли.
В степи над чистым, глубоким снегом, выпавшим прошлой ночью, стояли недвижные холодные сумерки. Впереди, согнувшись, шагал Минин, а позади него — покорный и радостный Варежкин.
Они отошли далеко от поселка, и Даниил остановился. Он подождал, пока сумасшедший приблизился к нему, и посмотрел ему в лицо.
- Ну как, идешь? Не устал?
- Пойдем, пойдем, Данилушка…
Даниил посмотрел туда, откуда они шли, и увидел вдали темные силуэты построек, утыканные огнями. По синему снегу тянулись прямые, глубоко вдавленные следы двух пар человеческих ног.
Даниил взглянул на Варежкина и улыбнулся. Затем он поцеловал его в лоб и похлопал по плечу.
- Ну, теперь иди, Варежкин, прямо иди, пока не скажу тебе. Понял?
- Зачем?
- Там твой конь.
- Значит, я еду? — радостно спросил он.
- Едешь, — тихо ответил Минин.
Варежкин поплелся вперед. Снег, покрытый мерзлой коркой, хрустел под его ногами. Даниил стоял.
- Беги прямо! — крикнул он Варежкину.
Тот побежал. Бежал он неуклюже, тяжело проваливаясь в снег и стараясь поскорее высвободить из него ноги. Тогда Даниил снял с плеча ружье и прицелился в силуэт, бегущий по снегу…
…Затем он дошел до Варежкина. Тот неподвижно лежал на снегу, раскинув по нему свои руки.
- Ну, вот и хорошо, — сказал он угрюмо, — вот и приехали…
…Обратный путь совершали они той же тропой. Только теперь замерзшую корку снега продавливала одна пара человеческих ног, другая волочилась и оставляла на белом полотне темный, беспрерывный след.
Придя домой. Даниил сказал Моте:
- Пойди обмой его и приодень.
И, повесив ружье, пошел на здоровый двор.
Даниил рассказал доктору Туркееву все, как было, и доктор не поверил его рассказу.
- Постой, Минин, погоди, батенька, — озабоченно заговорил он, — ты шутишь?
- Нет, не шучу.
Тогда доктор поднялся и принялся бегать по комнате:
- Так за что же ты его убил?! — завопил он на всю квартиру. — А? Я спрашиваю тебя! Я требую ясности: кто дал тебе такое право?
Он внезапно остановился и стал протирать очки.
- Второе убийство, — продолжал он уже тихо. — Да что ж это? Притон убийц?
Это не больные! Нет. Это — шайка разбойников и душегубов. Что это за прокаженные! Ай-яй-яй! Ну как мне поступить с тобой! Куда мне девать тебя?
Может быть, прикажешь и тебя расстрелять? Так, батенька, выходит? А?
- Воля ваша, — покорно развел Минин руками.
- Нет, батенька, так нельзя… — снова загорячился Туркеев. — Ведь ты человека убил, а не муху, не собаку… Собаку убивать и то жалко! Нет, я теперь примусь за тебя… Я теперь шутить с такими, как ты, не буду! Я законопачу тебя в тюрьму, башибузук. Под суд! Прокурору! Пусть тебя судит настоящий суд, а я… крышка! Довольно!
Он негодовал. Он кричал. Он протирал очки и нервно расхаживал по кабинету.
- Все-таки что же мне теперь делать с тобой? А? Даниил стоял перед ним и угрюмо молчал. Туркеев прошелся по кабинету и снова остановился перед ним:
- Мужик ты хороший, знаю я тебя не один год, и я даже предполагать не мог. Не мог! — воскликнул он, сверкая очками… — До чего дожил лепрозорий!
Теперь ты, надо думать, начнешь убивать всех прокаженных… Выходит так…
Из жалости…
- Я не по злу, — тихо сказал Минин.
- Ясное дело — не по злу! — воскликнул Туркеев. — Еще бы ты по злу начал подстреливать. А впрочем, это еще хуже, батенька! Хуже! Ибо ты убил человека так, походя.
Поздно вечером доктор Туркеев отпустил Даниила домой, взяв с него слово, что он никуда не сбежит. Он решил завтра же поехать в город и доложить о случившемся здравотделу. Ему жаль было Минина. Но еще больше жалел доктор убитого, ибо всякое насилие над человеком он считал зверством.
Юрисконсульт здравотдела, к которому обратился Туркеев, развел руками и сказал: советское законодательство не имеет закона, предусматривающего подобные происшествия. Закон, по его мнению, должен поступить в данном случае так, как поступил бы с любым убийцей, — на общих основаниях. Минина надо судить, надо произвести следствие, вынести приговор, словом, учинить самый настоящий процесс и наказать согласно приговору. Но, поскольку прокаженные являются лицами особо изолированными, постольку убийцу надо судить на месте. Судьями назначить представителей лепрозория и непосредственно на месте установить для него степень наказания, которое может быть применено именно в данной обстановке.
- Но, батенька мой, не могу же я строить для него тюрьму! И какое наказание можно придумать?
Юрисконсульт развел руками и улыбнулся.
- Здесь, видите ли, не улыбаться надо, — сказал Туркеев, — а внести ясность: каким наказаниям мне надо подвергать его и куда девать?
- Делайте все по закону, — разъяснил юрисконсульт. — Судите его, наказывайте, принимайте во внимание особые обстоятельства, но все это должно быть по закону.
Так и уехал Туркеев, не добившись почти никаких указаний.
По приезде он созвал совет, в который, кроме него, входили Пыхачев, Клочков, фельдшер Плюхин и Вера Максимовна.
Когда заседание было открыто, он доложил о своей поездке и сказал, что данный случай придется ликвидировать своими средствами и что средство это суд.
Против суда высказались Плюхин и Вера Максимовна. Они считали — причины убийства вполне понятные, преступления здесь никакого нет, а есть лишь акт человеческого милосердия.
Доктор Туркеев запротестовал. В нем бунтовала та самая человечность, о которой говорили Плюхин и Вера Максимовна. Кроме того, он был администратор.
Эта точка зрения победила. Совещание постановило назначить суд. Но кто войдет в него?
После обмена мнениями совет пришел к заключению, что Минина должны судить сами прокаженные, потому что психология убийцы им понятнее, нежели здоровым людям. Кроме того, они знают убитого и убийцу лучше, чем врачи.
