А он смотрел на нее тихими, радостными глазами и повторял:
- Видишь, Ольга, я говорил тебе, что мы выздоровеем… Обожди, и я подымусь… Мы уедем. А ты все не верила…
В жизни Касьяна и Ольги все продолжало идти по-прежнему, по-старому, но Касьян начал терять покой. Однажды ему показалось, будто Оля должна уйти от него, будто она готовится к уходу, но скрывает свои намерения, а она уйдет от него тайно, ночью, когда он будет спать. Впрочем, он спать не будет, он будет караулить ее… Конечно, он знает: Оля уйдет, ибо надежды на его выздоровление — вздор и больше ничего.
По ночам Касьян внезапно просыпался и тревожно шептал:
- Ольга, Ольга, ты тут?
И, услышав ее дыхание, успокаивался: она еще не ушла, она с ним.
Один раз он проснулся и почувствовал, что Ольги в комнате нет. Было темно. Касьян осторожно поднялся с койки, подошел к кровати жены и ощупал ее. Кровать была пуста.
- Значит, ушла, сбежала!
Он упал на койку, обхватил голову руками и зарыдал.
- Даже не попрощалась… Тайком, как будто я стал бы удерживать…
- Чего ты плачешь? — раздалось около.
Он поднял голову и в дверях заметил Ольгу.
- Ты что ж это?.. — прошептал он, стыдясь своих слез. — Разве ты не ушла?.. Не уехала… А я думал…
- Куда мне уходить?
- Разве ты не собираешься туда?
- Туда?
Она закрыла дверь и, войдя в комнату, опустилась на койку.
- Чего ты мудришь, Касьян? Почему ты не спишь? Кого караулишь?
- Ольга, милая… — сказал он после долгого молчания. — Ты вот что…
Может, тебе жалко оставлять меня одного?.. Может, ты уходить не хочешь потому, что меня одного бросать жалко?.. Так не надо… Ты уходи. Я, может, тоже выздоровлю, может, и я уеду отсюда, а если нет, — ну что ж, значит, так суждено. А тебе зачем губить свою жизнь?
- Разве ты хочешь, чтобы я ушла?
- Хочешь — не хочешь, а оставаться тебе тут незачем. Какая тут жизнь — "ленивая смерть". Ничего больше.
С той ночи они никогда больше не говорили об этом, Касьян перестал караулить ее. Он понял: если Оля надумает уйти, то уйдет. А может быть, они по-прежнему будут жить вместе? Разве плохо жилось им все эти годы?
Впрочем, об уходе думала и Оля. Она не помнила, чтобы когда-нибудь у нее появилось непреодолимое желание покинуть лепрозорий. Она никогда не думала о городе. Ее не тянуло туда, потому что у нее там ничего не осталось.
Но мысль, что она — здоровая и отныне она имеет право на свободу, время от времени толкала ее туда, к людям.
И вот совсем неожиданно она ощутила желание уйти. Больные стали казаться ей неприятными, особенно взгляды, которые они с жадной завистью останавливали на ней. Здоровая! Ее потянуло обратно в тот мир, с которым она рассталась так спокойно, даже с некоторой враждебностью. Ее стало интересовать будущее. Но было жаль Касьяна — первого, единственного человека, подарившего ей то, о чем она не смела даже мечтать. И вот теперь — уйти, бросить?
Эти два чувства боролись в ней долго и безнадежно. Она не знала, какое из них сильнее, — то ли, что обещало свободу, или это, обрекавшее на тоску и безысходность.
В поселке все были убеждены: она уйдет. Об этом говорил Протасов, доктор Туркеев и даже Касьян. Значит, так должно быть… Чего еще ждать?
Касьян теперь редко разговаривал с ней, а если и говорил, то только о том, что ей надо уйти. Почему она медлит? Впрочем, он говорил одно, а глаза его — совсем другое. Они таили тоску, они обращались к ней со страстным и мучительным зовом: "Я не хочу…"
Роясь в корзинах, она мучилась над этими вопросами и не могла ни на что решиться: она вычистила и выгладила все свои платья. Инстинкт подсказывал ей, что нужно уходить, он заставлял Олю собираться в дорогу. Касьян сидел на койке и следил за ее движениями. Вот она отобрала самое лучшее платье и надела его, молча осмотрела себя со всех сторон и решила: платье надо перешить — оно стало слишком просторным.
И тогда Касьян понял истинные намерения жены. Но он не говорил ни слова. Разве он имеет право удерживать ее?
Снова потянулись тревожные, бессонные ночи, и снова он караулил ее уход. Наконец не вытерпел и спросил:
- Скажи мне, Ольга, ты уйдешь или не уйдешь? Освободи мою душу, не могу больше.
Она взглянула на него. По лбу Касьяна ползла муха, муха делала его еще более несчастным и печальным.
Ольга молча подошла к мужу, положила руки на плечи и, смотря куда-то поверх его, проговорила:
- Касьянушка, милый мой, да разве допустит сердце — бросить тебя? Нет, и не думай об этом… Я останусь с тобой… останусь насовсем.
И Касьян почувствовал внезапное облегчение. Он понял: борьба, происходившая в ней так долго, кончилась навсегда.
17. Однажды зимним вечером
Барак номер семнадцать состоял из трех комнат, разделенных, как и во всех остальных бараках, сенями. В этих трех комнатах жили четыре человека: Феклушка, забывшая свою фамилию, муж и жена Минины и Ксенофонт Варежкин.
Комната последнего имела самостоятельный выход во двор. Варежкин не мог встречаться внутри дома со своими соседями. Его умышленно изолировали от Феклушки и Мининых. Он был помешанный. Сошел он с ума внезапно, в амбулатории, во время очередного врачебного осмотра. Когда Туркеев выслушивал его сердце, Варежкин молча протянул руку к его бородке, крепко схватил ее и с силой дернул.
Доктору удалось вырвать свою бороду из рук Варежкина, он негодующе поднял на него очки.
- Это что, батенька мой, за шутки такие? Ты с ума, что ль, спятил? А?
Но, взглянув в глаза Варежкина, понял:
- А-а… вот оно что…
Лицо Варежкина корчилось в какой-то дикой улыбке.
- Вот те н-на… Новое дело…
Сумасшедший посмотрел на Туркеева и сказал:
- Ты — чудак, но ты меня не обманешь, я сам — такой.
- Какой?
- Да как ты. Ты думаешь, я прокаженный? Э-э… меня не обманешь…
Меня, брат, трудно обмануть.
- Кто же ты? — спросил Туркеев.
- Еруслан.
- Вот как! Чего ж это, батенька, захотелось тебе стать Ерусланом?
Варежкин обвел мутными глазами кабинет врача и двинулся на Туркеева.
- Душа из тебя вон, — бормотал он, — ты хочешь сделать меня прокаженным?.. Но я пепел твой по ветру пущу… Пепел, понял?
- Батенька мой, кто тебе сказал, что ты прокаженный?.. Ты вовсе не прокаженный. Конечно, ты — Еруслан, кто в этом сомневается? Я ведь всегда и всем говорил: Варежкин — это Еруслан.
Сумасшедший успокоился и отошел к двери.
- Я пойду, — угрюмо сказал он, — только ты меня не держи, я знаю — ты колдун, я, брат, против колдунов заговор имею.
- Тебя никто не удерживает. Конечно, ты — Еруслан. Ступай, голубчик. Ты ведь у нас — гость?
- Гость.
- Ну, вот видишь.
- Ты меня не удерживай. Не удерживай… Я не прокаженный. Я не хочу быть прокаженным.
И Варежкин, погрозив пальцем, оставил кабинет.
Доктор Туркеев озабоченно протер очки. Сумасшедшего поймали в степи и заперли в комнате. Тогда Варежкин выбил окна и снова бежал. Его опять поймали, и в окна его комнаты поставили решетки. Выход изолировали. К помешанному приставили санитара, в обязанности которого входило наблюдать за Варежкиным, давать ему пищу и караулить.
Ненормальное положение с сумасшедшим понимал доктор Туркеев, но иного выхода не предвиделось. Через четыре месяца, когда буйство кончилось, сознание у Варежкина начало изредка проясняться. В такие минуты он просил воды, хлеба, курить, спрашивал — нет ли ему писем, хотя он никогда их не получал, стал жаловаться на боли. Потом снова впадал в бред.
Обычно Варежкин лежал на своей койке и тупо смотрел в угол. Он никого не узнавал, ничего не требовал и всех боялся. При появлении людей забивался в угол и уже не кричал, не метался, а только смотрел на всех смертельно испуганными глазами.
Биографические сведения, которыми располагал лепрозорий о Варежкине, были чрезвычайно скудны. Знали, что он — волжский грузчик, попавший сюда на излечение два с половиной года назад. В лепрозорий приехал по собственной воле, был женат, родился в Нижегородской губернии. Ему никто не писал «оттуда», и связей с «теми» он не имел. Его мучила самая тяжелая форма проказы — у него гнили пальцы на руках и ногах. Но странно, Варежкин почти не чувствовал болей. По крайней мере, жалобы на них отсутствовали.
Приставленный к нему санитар выполнял свои обязанности неаккуратно: он часто отлучался, и Варежкин фактически оставался без всякого присмотра. Так продолжалось до тех пор, пока Даниил Минин не попросил доктора Туркеева отдать помешанного на его попечение. Получив разрешение, он взялся ухаживать за Варежкиным, и уже через два дня комната больного приняла совершенно иной вид. Сор и грязь, накопившиеся в течение месяца, были убраны, воздух освежен, самого Варежкина Минин сводил в баню. Вскоре помешанный привязался к Минину, как собака. Он выполнял все его приказания и делал все возможное, чтобы угодить ему.
