Мать улыбнулась и сказала:
- Вот только долго ли она, доктор, таким молодцом будет?
- Гм… Долго ли… Кто его знает? Ничего определенного сказать нельзя.
Думаю, если вы ее будете оберегать, то останется целой. Да-с, такие случаи возможны.
Доктор Туркеев часто задумывался над этим ребенком. Странное явление: шесть лет живет Любочка среди прокаженных — и совсем здорова. Только зачем она живет здесь? Ее бы в детский дом отправить. Но разве можно сделать это?
Разве можно убедить Уткиных в такой необходимости? Впрочем, если девочка прожила шесть лет в столь бесспорно опасной обстановке и осталась невредимой, — значит, у нее высокий иммунитет. Природа сама не хочет этого.
Туркеев любил детей. Ему приятно было видеть Любочку на здоровом дворе, когда она приходила "в гости" к Вере Максимовне. Девочка не чаяла в ней души, Вера Максимовна научила ее играм, выучила читать, писать и вышивать, декламировать стихи и нередко приносила ей подарки из города. Доктору Туркееву приятно было сознавать, что среди подчиненного ему медицинского персонала нашелся человек, не побоявшийся так крепко соединить себя с больным двором и работать не по обязанности, не по должности, а по доброй воле. Вера Максимовна никогда не говорила с девочкой о проказе. Она вообще старалась избегать разговоров о больном дворе. Все же она как-то спросила Любочку:
- Ты уехала бы со мной в город, только навсегда?
Любочка, не задумываясь, отрицательно покачала головой.
- А кого ты больше любишь — меня или мамочку?
Любочка подняла на нее свои большие глаза, и Вера Максимовна прочла в них смущение.
- И мамочку и вас, — ответила она деликатно.
- А если я уеду отсюда совсем — тебе будет жаль меня?
- Да. Но вы не уезжайте… Я вас не пущу.
Из этого диалога Вера Максимовна сделала заключение, что девочка не желает уезжать от родителей.
Девушка припомнила первый день своего приезда в лепрозорий. Какой ужас овладел ею, когда она узнала, что на больном дворе живет здоровый ребенок.
Это — преступление! Почему до сих пор не отделили девочку от больных родителей?.. Она явилась к доктору Туркееву и изложила ему свои соображения о необходимости немедленной отправки Любочки в город, в детский дом.
Туркеев, выслушав ее, долго молчал, а потом сказал:
- Все это, конечно, очень хорошо… Я, конечно, не против, но вы, батенька, рассуждаете, как на бойне, как тот мясник, которому нет дела до чувств коровы… Ему велено убить теленка…
- Позвольте, Сергей Павлович, как же это…
- А так, батенька, какое мы имеем с вами право отрывать ребенка от родителей, если этот ребенок для них — все? К чему это, я вас спрашиваю?
- Но ведь ребенок погибнет? Ведь спасаем же мы утопающих, Сергей Павлович?
Туркеев взглянул на нее поверх очков.
- А докажите мне, что она здорова? Докажите, что в ней не сидят уже эти самые палочки. Дело наше маленькое, — добавил он тихо, — лечить, а там — пусть здравотдел разбирает: изолировать или нет. Списки он имеет, и в них все отмечено.
- Все-таки, доктор, как же с ней быть?
- Никак. Оставьте ее в покое. Она нужнее им, чем всем остальным.
Вера Максимовна почувствовала в словах доктора какую-то правду. Но ведь права и она. Она хотела отделить девочку. В целях той же гуманности доктор Туркеев оставляет ее здесь. Чья гуманность выше?
- И вообще, зачем прокаженным дети? — меланхолически произнес присутствовавший при этом разговоре Клочков.
- И вообще, зачем вам, батенька, перепелки? — спросил доктор Туркеев, и в голосе его прорвалась досада.
Когда лили дожди и дни становились похожими на мокрую золу, в лепрозории начинался "свадебный сезон". В эту тридцать вторую осень существования лепрозория первой поженившейся парой были Касьян Меркулов и Ольга Владыкина.
Прокаженному Меркулову шел тридцать шестой год. Он уже шесть лет провел в лепрозории. Оля Владыкина была моложе мужа на четыре года и поступила в лепрозорий тремя годами позже его.
Когда ее привезли сюда, она на вопрос фельдшера о роде занятий ответила:
- Я гулящая.
- Значит, проститутка? — переспросил фельдшер.
- А там уж как хотите, так и называйте. Такая я, одним словом.
Прокаженные знали, что до того, как заболеть проказой, она занималась проституцией, но никто из них никогда не пытался напомнить ей о прошлом. Она не любила вспоминать о прошлом. Если приходилось к слову, Оля говорила: "Меня кормили все мужчины — такая уж была моя работа".
Кто из этих «кормильцев» привел ее сюда? Впрочем, Оля не отыскивала причин и относилась к ним равнодушно.
У нее была мать, жившая где-то в Тамбовской губернии, и матери она отправляла деньги, которые дарили ей мужчины. Оля писала ей, что живется ей хорошо, служба у нее хорошая и скоро они увидятся. Вскоре ее скрутила "ленивая смерть". Подруги посоветовали обратиться в здравотдел, и здравотдел направил ее сюда. Подруги же написали матери о том, что Оля умерла, — таково было ее желание. С тех пор она не существовала больше для «того» мира. Жизнь оборвалась: не было больше ни радости, ни отчаяния, не было и надежд, как не было и безнадежности.
Она была единственной больной, которая никогда не надоедала доктору Туркееву расспросами о своем здоровье.
И вот однажды Оля заметила ухаживания Меркулова. С удивлением следила она за его взглядами, терпеливо и с любопытством выслушивала его неуклюжие, неумелые слова. Ни один мужчина никогда не говорил с ней так, как говорил Меркулов. Все приходили пьяные, грубые и бесстыжие. Потом уходили к своим возлюбленным и женам, забывая о ней так же быстро, как забывала о них Оля.
И вдруг это странное внимание, робость и застенчивость… Что это?
Мужская хитрость? Нечто другое? Но другого она не знала.
Однажды у Оли родилась мысль, показавшаяся ей нелепой: "Он меня любит!"
Она улыбнулась сама себе. Где-то на дне оцепеневшего сердца начало просыпаться странное, совсем незнакомое ей чувство, блеснувшее как яркий луч, обещающий тепло и радость. Так бывает иногда глубокой зимой, когда сквозь тяжесть угрюмых туч внезапно пробьется и заиграет солнце, напоминающее, что, кроме сумрака и холода, есть еще и тепло.
Иногда ей казалось, что он просто заскучал по бабе и выбрал не другую, а именно ее потому, что она была гулящая и, следовательно, доступнее, чем все другие бабы на этом дворе. Тогда Касьян становился ей таким же противным, как те мужчины, которые ходили к ней, когда она не была еще прокаженной.
- Что ты от меня хочешь, Касьян? — однажды спросила Оля. — Зачем я понадобилась тебе, чего ты добиваешься?
Касьян молчал.
- Тебе бабу надо? Так ты, миленок, лучше забудь обо мне. Ты думаешь, я и здесь промышлять начну?
- Нет, вы ошибаетесь… очень ошибаетесь, Ольга Дмитриевна, и меня вы просто обидеть хотите. Зачем вы так говорите? — сказал Касьян и потускнел.
Он говорил ей «вы», сам не зная почему, — то ли оттого, что хотел доказать неправильность ее подозрений, то ли от какого-то особого уважения к ней.
- Так что же ты хочешь, Касьян? Он прикоснулся к ее руке и сказал:
- Ольга Дмитриевна, вы напрасно все это говорите… вы мало знаете меня… Да разве можно думать по справедливости — кто и чем был там? Я не такой подлец. Давайте поженимся, Ольга Дмитриевна, и начнем жить как муж и жена… как настоящие…
Ее голова поникла.
- Это совсем неподходящая статья, — сказала она тихо.
- Почему неподходящая?
- Зачем нам жениться?
- Зачем все люди женятся?
Касьян помолчал, потом повторил:
- Зачем все люди соединяются?
- Так это — люди, а не мы.
- А мы разве не люди?
- Люди, да не те…
- Кто знает, может, когда-нибудь и мы будем, как те.
Ей стало жалко Касьяна, и тогда, не выпуская своей руки из его, она сказала так просто, как будто речь шла о вчерашнем дне:
- Касьянушка, мне все равно, но жениться нам — смешно… Ведь глупость делают те, кто женится. Если ты хочешь бабу и меня выбрал — приходи ко мне… Но зачем жениться?
- Нет, Ольга Дмитриевна, так нельзя… Хорошие люди так не делают. Я не хочу так. По закону надо. Вот пойдемте к доктору и скажем ему — так и так.
- Зачем же тебе все это понадобилось?
- Я хочу, чтобы вы были законной моей женой, настоящей, а не какой-нибудь, я не хочу насмехаться над нами.
Слова его были для нее необычны и радостны.
- Ты, что ж, любишь меня, что ль? — спросила она.
- Кто знает… может, и люблю, Ольга Дмитриевна.
- За что?
Ответа не последовало.
- Ты вот что, Касьян, может, ты меня и взаправду любишь — не знаю, но только подумай, прежде чем решиться… подумай, чем я была, — может, раздумаешь еще.
- Нет, теперь уж не раздумаю.
- Смотри, попрекать меня будешь… укорять за прежнее.
