Закончив, они важно раскланялись сначала с Настенькой, потом с гостями и затем со всеми старателями.
Настенька вскочила с места, взяла бутылку вина и налила гостям. Афанас, Сверкунов и Данила налили остальным. Весело зазвенели стаканы, и «Сухая» тоже вступила в пир.
Через полчаса в Чингароке стоял несусветный галдеж.
Старатели артелями ходили друг к другу в гости, угощались, говорили тосты, речи, и все смеялись, хвастались, что они киты, на которых стоит мир.
Щаплыгин с рюмкой в руке вертелся возле женщин и, покачиваясь, блаженно улыбаясь, тоненько выводил, прищуривая свои голубые масляные глазки, все одну и ту же песню:
Ах, зачем ты меня целовала,
Ж-жар безумный в грудях затая.
— Вот жена-то тебя опять поцелует! — кричали, смеясь, старатели.
А он, блаженно улыбаясь, заломил свою бескозырку набекрень и, расплескивая из рюмки, тянул:
На берегу озерка, в широком кругу женщин и старателей, под неистовый рев гармошки плясала Булыжиха. Трамбуя землю новыми ичигами, она сделала несколько кругов и вдруг по-мужски, разбойничьи свистнула, подхватила широкие юбки и пошла вприсядку. Обстриженные по-городски кудри ее взлетали вверх, из-под ичигов летели комья земли.
Старатели восторженно ухали, хлопали в ладоши, и сами нетерпеливо приплясывали, а она, резко, отрывисто подсвистывая, не поднимаясь, шла вприсядку уже второй круг.
Пробегавшая мимо и остановленная гамом и пляской, влетела в круг Настенька. Она хлопнула в ладоши, поиграла плечами и пустила такие колена, что даже Булыжиха сдалась и устало шлепнулась на землю.
Настенька прошла круг, повернулась и, выделывая ногами немыслимые вензеля и притопывая, приблизилась к Анне Осиповне. Настенька сплясала перед нею вступную и медленно, боком отходя от Анны Осиповны, задорно смеясь бровями, бойкими глазами и всей своей маленькой пляшущей фигурой, начала зазывать ее в круг.
Анна Осиповна, смеясь и отрицательно качая головою, пятилась за старателей.
— Анька! — простуженным басом закричала на нее Булыжиха. — Душа с тебя вон, пляши!
Анну Осиповну, подталкивая сзади, вытеснили в круг. Она смутилась было, но, взглянув на Настеньку, дрогнула, выдернула из рукава жакета платок и, размахивая им, плавно пошла за Настенькой.
Старатели, чтобы лучше увидеть, что она выделывает ногами, полезли друг другу на плечи.
Анна Осиповна заложила левую руку на затылок, поджала правое плечо к щеке и, улыбаясь, шла за Настенькой, не отставая. На середине круга Настенька повернулась к Анне Осиповне, сплясала перед нею и, притопывая и опять зазывно глядя на нее, запела плясовую:
А я у тополя потопаю,
У кедра попляшу... И-их!..
— Ну, тут ей каюк, инженерше-то, — прогудел Илья Глотов, стоявший за Булыжихой.
— Анька! Давай! Давай! — закричала сидевшая на земле Булыжиха.
Анна Осиповна повернулась к Настеньке и, притопывая на месте, ответила:
Про винтовку и окопы
Комиссара расспрошу... Э-эх!
— Вот! — крикнула Булыжиха. — Знай наших!
Свиридова и Усольцев, улыбаясь, ходили от одной группы к другой. Усольцев подтягивал поющим, плясал.
В кружке главбуха Бондаренко их втянули в круг взявшихся за руки.
Бондаренко стоял в середине. С клетчатым платком в руке он тоненьким голосом, по-церковному тянул приступ:
В одном городе был монастырь,
В нем монахов было множество.
Раз монахи взбунтовалися:
— Не хотим заутреннюю петь!
Не хотим вина красного,
А хотим вина белого...
Вышли все и встали на паперти,
И запели на восьмый глас...
Тут круг бешено сорвался с места. Топая, ухая, присвистывая, все понеслись вокруг Бондаренко с плясовыми наговорами.
Молодежь около эстрадной стены развлекалась на аттракционах. С завязанными глазами ходили бить палками гончарные черепки и кринки.
В бригаде старшинки Ивана Мартынова старики с присоединившимися к ним Черных и Терентием Семеновичем пели старую, как они сами, песню; тут же сидел Иннокентий Зверев и, уронив голову, угрюмо слушал:
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной,
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой...
— Здесь шумно. Пойдемте к озёркам, — сказала Свиридова.
Усольцев покорно пошел за ней. Они углубились в заросли, и, когда шум праздника замер в отдалении, Свиридова опустилась на землю под лиственницей. Усольцев сел рядом.
Они долго молчали, радуясь тишине уединения...
...Накануне вечером Усольцев перечитывал газеты, полистал книгу, сел писать письма. Но у него ничего не клеилось. Он долго барабанил по столу пальцами. Потом встал, умылся, и тщательно причесал волосы. Зеркало было в чемодане. Усольцев полез под кровать и достал его.
Он достал новый носовой платок и флакон одеколона. Подумал и торопливо вынул новый костюм.
Усольцев вытряс его, на коленке расправил складки и быстро переоделся.
Ему долго не удавалось завязать галстук. Почему-то вдруг ясно вспомнилось улыбающееся лицо Свиридовой. Усольцев прислонился к стене и закрыл глаза, мысленно лаская ее, и беззвучно, одними губами произнося те простые, хорошие слова, от которых человеку становится радостно жить.
— Я по делу к ней зайду, а не так просто... Насчет оружия посоветую ей... Что в самом деле? Обо всех забочусь, а директора, коммуниста, бросил.
«А галстук-то зачем надел? Собираешься про оружие говорить, а сам шелковый галстук надел», — посмеивался он над собой.
— Галстук-то?.. А ты не лезь под руку, товарищ парторг.
Солнце уже скрылось за Чингароком. Быстро вечерело. Начинали попискивать комары; внизу, в кустарниках Мунги, накапливался туман.
Около директорского дома Усольцева вдруг обуял страх. Он в замешательстве смотрел на окна, не смея шагнуть к дому, повернулся и быстро зашагал к тайге.
Свиридова накануне пришла домой рано. Пока она снимала жакет и туфли, чистила щеткой юбку, Григорьевна стояла в двери на кухню, глядела мимо Свиридовой и то командовала своею племянницей, то ворчливо, беззлобно, сплетничала:
— Вот тебе и праздник! Людям праздник, а нам, грешным, весь день рабочий. Я говорю, как все одно проклятые... Сними юбку-то — выхлопаю я ее. Да чего ты втираешь пыль-то в нее? Снимай! Ноги-то вымой... Брошку-то с камнем приколи — чего же она будет у тебя лежать... А этот... ничего этот, — она лукаво посмотрела на Свиридову, глядевшую в зеркало. — Перво-наперво — молодой и серьезный мужчина. Партийный, образованный, непьющий, бойкий... Горяч вот только. И угрюмый что-то.
— Тут будешь угрюмым, — не замечая насмешливой улыбки Григорьевны, сказала Свиридова.
— И сердитый, кажется.
— Сердитый? С чего ты взяла?
— Ну вот видишь? — едва сдерживая смех, проговорила Григорьевна. — И красивый, приятный такой. А это тоже что-нибудь значит.
— Григорьевна! — вспыхнув, рассерженно сказала Свиридова.
— Молчу, молчу. Шутила ж я, Наташенька.
За столом Свиридова крошила хлеб, размешивала в тарелке, но ничего не ела.
Григорьевна шумно вздыхала, хмурилась, ходила, раскачивая в стороны полное тело.
Свиридова долго смотрела на растворяющиеся в сумерках щетинистые седловинки Чингарокского хребта.
Из поселка доносились приглушенные звуки уходящего дня. Где-то жалобно мычала корова, уныло лаяли собаки, где-то рубили дрова, устало вздыхала электростанция.
Григорьевна прижалась к Свиридовой и погладила ее плечо.
Свиридова нетерпеливо надела макинтош, взяла какую-то газету и, целуя Григорьевну, сказала, отводя от нее глаза:
— Я до клуба...
Свиридова прошла мимо клуба, даже не взглянув, на него. Она спустилась по поселку ниже к пади и, уже у квартиры Усольцева, встретила Серафимку Булыгину со Степкой Загайновым.
Увидя Свиридову, Серафимка расплылась в улыбке. Она бойко кивнула Наталье Захаровне головою и, не выпуская из рук своего кавалера, сконфуженно потянувшегося было наутек, выпалила:
— Вы к Усольцеву?
— Что? — Свиридова даже остановилась, изумленная вопросом. — С чего ты взяла?
— Замок у него. Куда-то убежал, Наталья Захаровна, — затрещала Серафимка, — смешной о-он... Чесс слово! В тройке, брюки навыпуск, а пиджак измятый. Бежит, кепка на затылке, и все за галстук хватается. Жмет, видно.
Свиридова, не слушая болтовню Серафимки, быстро прошла мимо дома Усольцева. Она вернулась домой, сбросила макинтош и торопливо оделась в шаровары, сапоги и кожаную куртку. Она прицепила к поясу охотничий нож, в карман положила горсть патронов и коробку спичек, взяла со стены карабин и ушла.
