— Свертывай потихоньку, — сказала Терентию Семеновичу Свиридова. — Пускай разъезжаются засветло.
— Что такое? — тревожно спросил Терентий Семенович.
— Две лошади и бык сдохли.
— Язва? — трезвея, спросил Терентий Семенович.
— Человек семь из бойгруппы на посты давай... Пусть идут на электростанцию... Шевели их поскорее! — уже вдогонку крикнул Усольцев.
Усольцев вскочил в качалку к Свиридовой, сел рядом, часто дыша.
Цыган подобрал вожжи; оборачиваясь, зыркая черными глазами, спросил:
— Куда? Аллюр?
— На Унду.
Цыган свистнул, хлопнул по коням вожжами, гаркнул и, падая, в нитку вытягиваясь вперед, дал повод.
Ветер ударил в лица.
Навстречу им с «Сухой» во весь опор скакал Гриша Фофанов.
— Мойка взорвана! — крикнул он.
— Мойка?! — судорожно хватая Фофанова за гимнастерку, спросил Усольцев. — Там в карауле коммунист Чан Чен-дун!..
— У Чан Чен-дуна распорот живот и перерезано горло.
— Шахта, шахта?! — крикнула, бледнея, Свиридова.
— В шахте не был. Я встретил Улыбина, он бежал по отвалам за диверсантом. Прочесали все кусты — как в воду канул. Ружья, говорит Куприяныч, не было, я б, говорит, положил его. По пятам, говорит, гнался.
Усольцев вскочил на облучок, взял у цыгана вожжи, кусая губы, коротко оглянулся.
— Это все те же.
На «Сухой» Усольцев объехал вокруг раскомандировки, осаживая, остановился против дверей. Кони, чуя кровь, встревоженно всхрапывали.
Чан Чен-дун лежал около копра «Сухой», закрытый ветками березы.
Свиридова на ходу взглянула на труп, прошла к мойке.
Деревянный настил мостков был сорван, исщеплен и отброшен на отвалы, толстые бревна костровой клетки под барабаном обгрызаны и задымлены, клеть деформировалась, и барабан накренился набок.
— Под барабан положил бы, тогда... Не рассчитал, — сказал Улыбин.
— Кто? — глянув в упор, спросила Свиридова.
Улыбин вздрогнул, бледнея, отшатнулся от нее.
— Что вы, так... — растерянно проговорил он. — Испугали меня... Китаец тот, ладно, говорю, под барабан не подложил.
— Чем это?
— Аммоналом.
— Почему вы знаете?
— Пахло же.
— Как вы сюда попали?
— Я дежурный по охране. Я второй раз здесь. Иду от байкалов, смотрю...
— Один был?
— Что вы, товарищ директор?
— Я спрашиваю.
— Конечно, один. Смотрю...
— Не уходи отсюда, пока не сменят.
Усольцев уже снял ветки и повернул Чан Чен-дуна на бок.
— В спину, — сказал он подошедшей Свиридовой, — ножом...
Усольцев стоял, подавленно опустив руки.
— Щека прорезана, грудь... Ладони исколоты... Боролся, — прошептал Усольцев. — До последнего вздоха, как подобает коммунисту.
Усольцев вдруг быстро поднялся. Он схватил вздрогнувшего и задохнувшегося от неожиданности Улыбина за плечо и, показывая на убитого, крикнул:
— Запомни!.. Слышишь?
— Слышу, — невнятно сказал Улыбин, отступая от Усольцева.
На всех участках прииска, во дворах поселков, вокруг гуртов скота и табунов лошадей задымились костры. Тучи едкого дыма сплошной пеленой заволокли поселок, скот и работавших старателей. Задыхающиеся пауты взвивались вверх и улетали в тайгу.
Скот весь день стоял под дымом.
Рабочим лошадям косили траву; днем кормили, ночью, когда нет овода, работали.
Подозрительных на язву выделили в изоляторы, организованные в отработанных котлованах разрезов, и непрерывно клали на пораженные, слегка припухшие места ледяные компрессы.
Подвоз товаров прекратился. Обозы стали в карантине на дорогах.
Приисковый радист слышал из эфира тревожные радиограммы о падеже скота в Козлове, Бырке, Алексзаводе, Шахтоме и Балее.
Через неделю сибирка била скот уже в одиннадцати районах.
Далеко за поскотинами больших и малых поселков, деревень и сел все дороги перегородили заставы.
Многие старатели и хозяйские рабочие из боязни заразы отказывались работать на лошадях. На участках кто-то говорил, что язва от коллективизации. Илья Глотов, гнусавя, сулил старателям страшную чуму, ежели-де народ не образумится. Чтобы рассеять эти слухи, коммунисты разошлись по участкам для разъяснительной работы.
Прошли слухи также о смерти в больнице старшинки Мунгинского разреза — Лаврентия Щаплыгина.
Из Листвянки сообщили о болезни старателей; в Каменушке пал конь; в Золотинке дымовые костры подожгли старательский барак.
Врач Вознесенский выехал в Листвянку, Кириллов — в Каменушку, сам Усольцев ускакал в Аркию.
Свиридова дочитывала тревожную сводку.
Инженер Мудрой сидел, сгорбившись в кресле. На всех совещаниях он сидел истуканом и никого не слушал, занятый своими неотступными мыслями.
— Как ваша драга, Георгий Степанович? — спросила Свиридова, уголком глаз приглядываясь к унылому лицу инженера.
— Спасибо, — безотчетно сказал он и, спохватившись, что сказал невпопад, смутился.
Свиридова отложила сводку:
— У вас очень усталый вид, Георгий Степанович. Вам нездоровится?
— Нет, ничего. Спасибо. Очевидно, я немного переутомлен.
— Вы, пожалуйста, не скромничайте: вам надо отпуск?
Инженер промолчал, насупившись, и отвернулся от Свиридовой.
— Напишите в трест. Я поддержу. У Терентия есть путевки в Крым.
У Мудроя дрогнуло лицо. Он с болью взглянул на Свиридову и тихо сказал:
— Если бы вы знали, как мне хочется работать!
Свиридова встала и, желая ободрить Георгия Степановича, истомленного, очевидно, творческими исканиями, притронулась к его плечу рукою:
— Я уверена, что вы будете хорошо работать. Отдохните, продумайте свою драгу и давайте ее. Помните: мы ожидаем ее с нетерпением. Вы удивлены: откуда я знаю о вашей драге? Анна Осиповна выдала мне вашу тайну.
Георгий Степанович поднялся, не глядя на Свиридову.
— А язва эта — пусть она вас не устрашает, Георгий Степанович... Поднимите голову. Вы главный инженер советского предприятия, что́ вас может устрашить? Смотрите смелее и уверенней. Ничего не бойтесь. И десятников не просите, а приказывайте им.
Мудрой сам желал, чтобы его ничто не устрашало, чтобы драга действительно делалась, чтобы его не душил страх перед японским агентом, ему хотелось, чтобы он был свободен, чтобы совесть его была чиста. Сейчас он так страстно хотел всего этого, что ему стало казаться все это возможным и легко исполнимым. Он пустит драгу!
И, решив это, он почувствовал себя хорошо.
И за то, что твердо решил поступить именно так, смело, он умилился самим собою.
— Вы видели кварцевые гальки на мойке? — спросила его Свиридова, довольная, что инженер посветлел и ободрился. — Они совсем неокатанные, многие из них с видимыми знаками золота. Я прошу вас обстоятельно познакомиться с ними. Кварцевые гальки — осколки где-то близко лежащей золотоносной жилы. Надо ее разыскать, пока мы в шахте и находимся на материке.
— Это верно. Золото «Сухой» меня давно интересует. Оно крупное и почти неокатанное. Где-то в районе «Сухой», безусловно, есть жила. Я разыщу ее.
— Хорошо... Это было бы хорошо, — сказала с мечтательной улыбкой Свиридова. — Вы — чай пить?
Они вышли вместе.
Тянуло ночной прохладой и гарью дымовых костров. В пади мелькали огоньки фонарей. Слышались всплески воды, шум бакс и грохот галечных решет.
За домом Мудроя к Свиридовой подлетел цыган. Не слезая со своего коня, он накинул гнедому поводья и ловко подвернул его левым боком к директору. Они поехали на «Сухую».
На разрезах — ни разговоров, ни смеха, ни песен. Старатели были истомлены ночными работами и мрачны. Многие из них весь день дежурили у лошадей и коров, некоторые работали на баксах, а вечером, не отдохнув, все вышли на разрезы.
Клонило ко сну. Работали молча, угрюмо. Подростки засыпали в таратайках, пока лошади шли с бутары в забои.
Свиридова вернула цыгана с лошадью в поселок и, скользя по грязи, спустилась в разрез к забойщикам...
Старшинка Мунгинского разреза Лаврентий Щаплыгин был положен в спешно открытый язвенный изолятор — старую баню.
Врач Вознесенский, срочно выехавший в Листвянку, не успел осмотреть Щаплыгина. Наблюдение за старшинкой он поручил фельдшеру Лоншакову, огромному детине. Несмотря на то, что Лоншаков видал виды, ему все-таки было немного не по себе. Поэтому, собираясь к Щаплыгину, Лоншаков выпил чистого спирту и пришел в баню в том настроении, когда начинает казаться, что не так уж плохо на нашей планете.
Нестор Лоншаков осмотрел и ощупал раздетого догола Щаплыгина. Лоншаков долго мял ему чирий на загривке и, когда уже Щаплыгин совсем посинел от холода, постучал старшинке казанком в позвоночник и велел одеваться.
