– Шпацирэн? – (погулять) – крикнул Королев и прижал фрица к грунту.
Он отчаянно сопротивлялся, орал: «Цум тойфель!» – (к черту) – и ни за что не хотел лезть в аппарат. Пришлось стукнуть его о волнорез лодки. «Щука» загудела. Там услышали нашу возню и приготовились встречать.
Королев ногами вперед влез в трубу, втаскивая за шейные лямки оглушенного гитлеровца, а я подталкивал его сзади. Когда мы забрались, я выстукал условный сигнал, и крышка немедленно захлопнулась. Лодка снялась с грунта, чтобы скрыться от возможного преследования. А мы поползли к отсеку.
Зацепившись носками за обтюратор – медный обруч трубы, Королев одной рукой держал загубник у пленного, другой за шкирку подтягивал его к себе. Тот выплевывает загубник изо рта, старается захлебнуться, лишь бы не сдаваться в плен. Стал биться, как рыба в тесном сачке. Царапает руки Королеву Локтями и ногами молотит. Такая драка завязалась, что даже сигналов не разобрать. У него свинцовые плитки в подошвах. Так стукнул, что чуть голову мне не проломил. Тут уж я ему скрутил ноги прочной путеводной нитью и затянул как следует.
В лодку нас вытащили цепочкой. Первым Королева за ноги, а он вытянул в отсек гитлеровца, и последним я выполз.
Не зря мы старались – подводный «язык» оказался важным офицером и дал ценнейшие сведения о численности войск и вооружении противника.
Нашу группу представили к правительственной награде.
А гитлеровец, увидев меня в лодке, толкнул себя в челюсть измазанной тавотом рукой и спросил, не боксер ли я? Ему ответили утвердительно. Когда он узнал, что вес у нас одинаковый, восемьдесят два килограмма, то изъявил желание встретиться когда-нибудь на ринге.
– Меня никто не побеждал! – гордо сказал он.
– Ну, это еще посмотрим, – ответил за меня Королев. – Судить буду я!
И вот нежданно-негаданно мы встретились с этим «языком» на ринге нашего стадиона. После разгрома Германии пленных немцев возвратили на родину. И Курт – так звали пленного офицера – тоже уехал к себе домой в Западный Берлин.
Курт действительно оказался сильным боксером. Уже на первой минуте он нанес мне молниеносный удар в голову. Искры брызнули из глаз, и я отлетел на канаты, ограждающие ринг.
– Стоп! – крикнул Королев. И начал считать секунды:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть...
Усилием воли я оторвался от канатов, чтобы продолжать бой. Противник обрушил на меня всю тяжесть своих перчаток.
На втором раунде после моего удара немец поскользнулся в натертых канифолью тапочках и упал на колено. Я отошел в другой конец площадки, пережидая. Через несколько секунд он поднялся и бросился на меня, чтобы ударить в затылок. Это был запрещенный прием. Я же дрался зло, но честно.
На третьем раунде судья Королев под восторженный рев болельщиков поднял мою руку в боксерской перчатке.
«Непобедимый» лежал в нокауте.
В одной дальневосточной бухте, на глубине двадцати восьми метров, еще с времен Отечественной войны лежал огромный грузовой транспорт.
Чтобы поднять его, надо было сперва обследовать помещения и разгрузить трюмы. Водолазы нашего отряда спустились на цветущую, как огород, палубу, в заросли актиний и морской капусты, среди которой ползали неуклюжие морские огурцы.
Долговязый Чердаков прошел несколько шагов и рухнул куда-то вниз. Стою я на телефоне, а он как закричит:
– Утопленник держит, не могу выйти!
Не поверил Чердакову. Ну, какой утопленник может его там держать?
Оказалось, что Чердаков упал в каюту и на него кто-то свалился. Водолаз шарахнулся в сторону, выронил фонарик и в темноте схватился за... чьи-то волосы.
К нему на помощь пришел Никитушкин. Осветил каюту и видит, что шланг-сигнал у Чердакова обмотался вокруг пиллерса – железной стойки – и не пускает его. Рядом с ним разбухший матрац, а с густо заросшего иллюминатора свисают длинные зеленые водоросли.
Сколько лет проработали вместе и не подозревали, что он боится утопленников. Вот и узнай человека! Но расспрашивать не стали, а освободили его от работы под водой. Пусть придет в себя. Теперь он стоял на телефоне. А мы начали доставать груз из трюма.
В обширном двухпалубном трюме высились штабеля длинных тяжелых ящиков со снарядами. Ящики обросли водорослями, стали скользкими, приходилось затягивать их потуже тросом. Вода прозрачная, штабеля хорошо видно, и мы работали с азартом. Была норма тридцать штук. Но каждый старался поднять больше предыдущего.
– Шестьдесят!
– Восемьдесят!
А Чердаков подбадривал нас музыкой. На боту имелись пластинки военных японских маршей, которые казались однообразными и уже осточертели. Других пластинок не было, и Чердаков заводил их каждому победителю в нашем соревновании: «туш» исполнял.
Работа была как игра. Мы увлеклись и брали первые попавшие под руку ящики, все время углубляясь к килю корабля. Выбрали в середине, и получилось подобие пещеры. А со всех сторон штабеля стоят.
Помню, в шесть вечера я спускался последним на дно трюма и решил поднять больше всех. Завел строп под нижний ящик, отошел в сторону и говорю по телефону:
– Выбирай!
Отвечают:
– Не идет!
– Поднажми!
Сверху натянули лебедкой трос, и вдруг он вырвался из-под ящиков, изогнулся удавом да как бухнет меня по горбу!
Я отлетел. Хотел посмотреть вверх, но тут что-то толкнуло в бок, ударило по шлему и швырнуло вниз. Раздался грохот. Я уже ничего не видел в иллюминатор. Гулко стукаясь друг о друга, падали на меня ящики со снарядами. Догадался, что рухнули штабеля. Попробовал подняться, но руки и ноги были прикованы к жесткому настилу трюма. Не смог даже пальцем пошевелить, только голова поворачивалась в шлеме. Под водой движение предметов замедлено, ящики наваливались углами, а в костюме был воздух, иначе я был бы раздавлен ими, как прессом.
– Что случилось? Выбирай трос! – раздалось по телефону.
– Попал в обвал, ребята!
– Воздух идет?
– Идет.
– Держись, будем освобождать тебя!
А сколько мне держаться? Этого не знали и сами спасатели.
Обвал продолжался. Падал ящик, и я холодел при мысли, что он придавит шланг. А что может быть страшнее, чем остаться без воздуха? Пока он еще бесперебойно поступал, ударяясь о предохранительный щиток в шлеме, и тонкой струйкой шипел возле моего затылка. Но я не смел даже повернуть головы, боялся, как бы этот живой родничок не прервался. И тогда конец!
Спасатели были где-то очень далеко от меня. Глухо стучали их свинцовые подметки. Ящики перестали падать, но любое неосторожное движение наверху могло вызвать новый обвал. И торопить водолазов – значило погубить себя. Я настороженно прислушивался к каждому толчку, к каждому шороху в трюме. Не знаю, долго ли я смог бы выдержать такое напряжение? Но что это? Я вдруг услышал с детства знакомую мне песню:
Степь да степь кругом.
Путь далек лежит
Уж не показалось ли мне? А песня лилась и лилась из чуткой мембраны телефонного кружка, прикрепленного в стенке шлема. И скоро я забыл о том, где нахожусь. Слушал, как сильный голос выводил:
Ты, товарищ мой, не попомни зла...
Смолкла песня о ямщике. Зазвучал «Варяг»:
Наверх вы, товарищи, все по местам
Последний парад наступает..
Сколько огня, задора и широты в русских народных песнях! Они наполняли мое крошечное жизненное пространство в шлеме, сдавленное со всех сторон плотной толщей воды. И, когда грянула лихая «Камаринская», мне, честное слово, уже было наплевать на все обвалы! Недаром говорится: «С песней и умирать не страшно».
Через семь часов водолазы добрались до меня. Слышу, снимают последний ящик. Чувствую, наконец, руки и ноги стали шевелиться. Хотел подняться, но тут же повалился. Отвык от вертикального положения, одеревенел, долго пролежав под грузом.
Когда вышел на баркас, стояла глухая ночь. Вся команда тревожно смотрела на меня. А я улыбался и спрашивал: откуда на водолазном боту русские песни? Оказывается, ребята из-за меня ходили на «Морской охотник» за этими пластинками. Каждый из них знал, что такое быть прикованным под водой, в темноте, где теряется представление о времени и оно кажется бесконечным.
Они осторожно, ящик за ящиком, разбирали надо мной завал. Работали сверх всяких сил на двадцативосьмиметровой глубине. А вместе с ними трудился и Чердаков. Желание спасти товарища пересилило в нем страх перед утопленниками.
Кто-то из ребят, убирая с палубы патефон, поинтересовался: понравились ли пластинки?
Еще бы! Никогда в жизни не слушал я так жадно песни о Родине, о море, о любви и счастье, как в то время, когда лежал неподвижный в глубоком трюме затонувшего океанского корабля.
