— Ложись спать… Скоро утро, оно мудрее ночи. Мой совет: потерпи. Он любит тебя, и есть надежда, что изменится. А любящий муж — это очень много…
Посветлело. Предутренняя синева заполнила комнату. Размытыми линиями обозначилось ее простое убранство: платяной шкаф, две кровати, письменный стол с календарем школьника над ним. Вскоре на нем стали различаться медведь, синица, столбик расписания уроков, а Михаил и Мила все еще не спали. Лежали молча, будто чужие. Вдруг наступивший разлад в семье вызвал у Милы такое горе, что, как ни крепилась она, слезы сами собой покатились по ее щекам.
— Не нужно, Мила, все обойдется. — Михаил подвинулся к ней, положил ее голову к себе на плечо.
— Я нечаянно сказала Гале, что ты ей не родной.
— А я сказал ему.
— Ты действительно считаешь, что он одумается?
— Надеюсь. Давай уснем — у меня с утра много дел, — проговорил Горин вяло, будто действительно хотел спать, хотя знал, что не уснет до тех пор, пока еще не раз обдумает все и не решит, как лучше всего начать новый день в семье и на работе.
Состояние, в котором оказалась дивизия после проверки, пришел к выводу Горин, чем-то отдаленно напоминало то, в котором оказались войска в сорок первом в первый день войны. И он решил использовать неудачу дивизии, чтобы командиры подумали и поучились, как надо выводить войска из трудного положения, которое нередко складывается в начале войны.
Днем собрал управление дивизии и командиров частей, расспросил их о настроении солдат и офицеров, потом выступил сам.
— Прошу извинить, что прервал положенный за учение отдых: через две-три недели начинается инспекторская проверка дивизии. Предварительную мы выдержали неважно. Чтобы результат не повторился, нужно сделать следующее…
Чтобы заострить внимание командиров, Горин сделал паузу, взглянул на листок своих записей и сжато, как пункты приказа, начал отдавать указания.
— Первое. Ввести в четкий спокойный ритм всю жизнь полков. Без штурма и перенапряжения. Спокойствие придаст всем уверенность, и на инспекторской люди покажут все, что они знают и умеют.
Второе. Каждому командиру четко определить, какому подразделению и какой дисциплине уделять при подготовке к проверке наибольшее внимание.
Третье. Всем штабам, в том числе и штабу дивизии, уйти в войска, в подразделения, к солдату. Не инспектировать, не собирать недостатки, а вдумчиво учить и готовить к бою. Лично или вместе с командирами взводов, рот провести самые сложные занятия. Не как старшие, а как доброжелательные и вдумчивые товарищи, поговорите с каждым трудным солдатом, добейтесь, чтобы он понял, почувствовал, как надо готовиться к экзаменам и сдавать их. Я это напоминаю не только ради того, чтобы дивизия получила хорошую оценку, но я для того, чтобы все мы, от старшего до младшего, как следует использовали время между двумя проверками и научились переводить сознание людей из мирного, благодушного состояния в обостренно-боевое, которое должно быть у них в угрожаемый период и в начале войны.
И еще раз — доверие и уважение друг к другу, помощь друг другу и спокойная точная требовательность, — заканчивая, сказал Горин. — Тогда все подразделения и части еще крепче сплотятся в один боевой организм, которому не страшно будет любое испытание.
Полковнику Аркадьеву показалось, что командир дивизии сегодня несколько мягче, чем был на разборе, а главное — накануне инспекции не станет заводить большой шум вокруг его, в сущности, безобидных встреч с Любовью Андреевной. Он задержался у двери и, когда все вышли, обратился к Горину:
— Разрешите по личному вопросу, товарищ полковник?
— Пожалуйста. — Горин кивнул на стул, предлагая сесть.
Аркадьев плотно закрыл дверь, подошел к столу, хотел начать стоя, но комдив вторично указал ему на стул. Тот сел, положил правую руку на угол стола и некоторое время помолчал, будто собираясь с мыслями.
— В субботу на разборе вы сделали мне ряд замечаний. Справедливость их не беру под сомнение. Не имею привычки. Но мне показалось, что некоторые из них вызваны были не столько допущенными мною на учении промахами, сколько… моими встречами с женой вашего бывшего заместителя.
Горин позвонил. В дверях показался адъютант.
— Павла Самойловича.
Вошел Знобин. Они встретились взглядами, и Знобин понял, зачем его вызвал комдив. Когда замполит сел напротив Аркадьева, чтобы удобнее было вести прямой разговор, Горин сухо заметил:
— На разборе вы получили то, что заслужили. Встречи с Любовью Андреевной одобрять тоже не собираюсь: она — жена офицера, который несет нелегкую службу вдали от Родины.
— В наших встречах я не вижу ничего предосудительного, — с наигранным удивлением ответил Аркадьев. — Мы старые знакомые и, естественно, не можем избегать друг друга.
За долгие годы службы Знобину много раз приходилось вести крутые разговоры. Самые трудные получались с теми, у кого недостатки зашли слишком далеко. Заставить таких признать ошибку, ложь в чем-нибудь стоило много нервов.
Первые ответы Аркадьева предвещали именно такой разговор. Геннадий Васильевич не хотел признавать очевидное и, вероятно, не признает, пока не будет прижат к стене. Поэтому Знобин в упор спросил его о том, от чего ему очень трудно было отказаться.
— Тогда скажите, что она вам сказала вчера, у вас на квартире?
Ошеломленный, Аркадьев с минуту смотрел на сжатые губы Павла Самойловича и только потом невнятно ответил:
— Она сама ко мне зашла…
— Знаю.
Аркадьев прикрыл ресницами глаза и ясно увидел насмешливо-злой взгляд Любови Андреевны, ее высоко закинутую голову и не смог сказать так, как хотелось, чтобы комдив и Знобин не догадались, какие обидные слова она кинула ему после короткого разговора, в котором объявила ему, что готова идти за ним хоть на Чукотку, а он, хмельной и растерзанный, попятился, отступился и, в сущности, испугался ее дерзкой любви.
— Собственно, не она, а я ей сказал, какие могут быть между нами отношения.
— Ясно, — понимающе перевел Знобин взгляд на Горина, который задал свой вопрос:
— Почему не были вчера в полку?
— Воскресенье — выходной…
— И это ответ командира…
— Не хотелось говорить все… Я был болен, — попытался поправить свой неудачный ответ Аркадьев. — И сегодня еще плохо себя чувствую. Это может подтвердить врач.
— Какой диагноз он вам поставил?
— Катар желудка…
Горин отвернулся, удивленный и возмущенный ложью Аркадьева. Недавно звонил ему врач и сообщил, отчего действительно у Аркадьева разболелся желудок.
— В чем причина заболевания? — спросил со злой усмешкой Знобин.
— Съел что-то нехорошее.
— Так ли?
По выражению глаз командира дивизии и замполита Аркадьев догадался, что им известно, о чем говорил с ним врач. Вспылив, он заговорил убежденно и напористо:
— Диагноз, который хотел приписать мне врач, — чистейшая чепуха! Так сказал я врачу, повторяю вам!
— Спокойнее можно? — упрекнул Знобин. — Главный терапевт — не вчерашний студент, хорошо знает цену своего слова. Кроме катара он заметил у вас кое-что еще: повышенное давление, шалости в сердце, не слишком спокойные руки… А вам всего сорок. Война вас не калечила.
— Удивительное внимание к подчиненному.
— Хотите сказать, подозрительное? Желаете, можно собрать консилиум врачей. Сейчас же.
— Коллеги другой не поставят, — буркнул Геннадий Васильевич, но, подумав, что о вчерашнем его дне им известно многое, счел за лучшее кое в чем сознаться: — Шалости сердца и руки… это вчера выпил немного. Устал на учении, неприятности на работе, полк сдал хуже, чем рассчитывал. Бывает. С каждым человеком. Но приписывать мне увлечение…
— Полк в беде, растерян, а командир находит утешение в рюмке, — с приглушенным возмущением проговорил Горин.
— В одиночку, — добавил Знобин, отчего Аркадьев снова вспылил:
— Что вы этим хотите сказать?
— То же самое, что и врач: выпивки в одиночку — начало опасного опустошения.
— Это… это черт знает что, оскорбление!
— Успокойтесь! — предупредил Горин с той твердостью, в которой Аркадьев уловил сгущение беспощадности. Не сдержись, и она обрушится всей тяжестью предоставленных комдиву прав. Чтобы не дать вырваться новым опрометчивым оправданиям, командир полка вздрагивающими ноздрями потянул в себя воздух.
Заметив перемену в Аркадьеве, Знобин попытался расположить его к откровенному разговору.
— Постарайтесь понять, точный диагноз нужен не столько нам, сколько вам, Геннадий Васильевич. Мы можем подождать. Но болезни ваши застареют. А они не только физические. Я заглянул в вашу читательскую книжку. За несколько месяцев ни одной философской, научной книжки. И беллетристика скорее для Ларисы Константиновны — записи последних недель…
