— Этому нас научили старшины, а их еще кто-то повыше. Выходит, что так нужно.
Горин уловил иронию в голосе сержанта и, усмехнувшись, ответил:
— Как ржавое ружье: стрелять из него можно, но поразишь им скорее себя… Быть требовательным — это в первую очередь вовремя сказать подчиненному правду и, если нужно, заставить его покориться этой правде. На фронте крикуны были во всех рангах, но среди сержантов их было меньше всего. Причина простая: на их долю приходилась равная с солдатами мера опасности. Это сближало, завязывало дружбу. А на друзей не кричат во все горло. Поняли?
— Поняли. Только измениться, сразу…
— Трудно? Согласен, но так вернее. Только смотрите не переусердствуйте, не станьте няньками.
Сержанты ушли немного смущенные, но довольные: комдив сказал правду, и от нее действительно стало как-то легче и свободнее. Некоторые солдаты, услышав, что комдив «всыпал» полководцам мелких подразделений, стали проходить мимо него с ухмылкой. Горин догадался в чем дело и остановил одного солдата. Сразу задержался десяток. Любопытные лица показались и в дверях.
— Что ж, подходите все. Одному-то ему, видать, страшно, от робости даже кожа стала гусиной.
Когда солдаты приблизились, он разъяснил:
— Остановил вашего товарища за ехидную улыбочку. Он, видите ли, рад, что я, командир дивизии, сделал нагоняй его непосредственному начальнику. Но никакого нагоняя не было. Я просто посоветовал сержантам, что нужно делать, чтобы для вас, — он обратился к располневшему солдату, — старшине не пришлось преждевременно добывать на складе ремень подлиннее. А у вас, — показал он на солдата с тонкой шеей, — чтобы не столь модной была «скобочка». А у вас, водитель, почище руки…
— Машину вчера чистил, товарищ полковник.
— Вчера, днем. А сейчас? Утро нового дня, начинать который со старой грязью молодому, красивому должно быть стыдно.
— Шоферская привычка, — покраснел тот.
— Дурная.
Солдаты забеспокоились, стали косить глаза на свою одежду, руки — получить от командира дивизии замечание не хотелось.
— Все, товарищи. Вас ждут ваши командиры. Подробнее поговорим на комсомольском собрании. Красиво кто-то написал объявление.
— Наш Муравей-Королев.
— У кого это такая артистическая фамилия? Солдаты расступились, и Горин увидел своего знакомого.
— Он? Насколько я знаю, он просто Муравьев.
— Королева мы ему добавили. Изобретает и после армии мечтает поступить в Бауманское, чтобы со временем стать конструктором.
— А может быть, лучше в ракетно-артиллерийское? К службе уж не привыкать.
— Разрешите подумать? — попросил уклончиво Муравьев.
— Ваше право.
Вскоре в казарму стали прибывать офицеры. Видимо, они спешили: некоторые были плохо выбриты, с косо застегнутыми галстуками, с недочищенной обувью. Комдив не стал делать замечаний. Для него важно было, чтобы они сами увидели свои промахи и сами же их устранили.
Горин пригласил к столу командира подразделения, спокойного, несколько медлительного майора.
— Как решили устранять недостатки, вскрытые комиссией корпуса?
— План еще не совсем готов, товарищ полковник, но…
— Был бы он в голове…
— Имеется, — майор подал записную книжку и пояснил: — Вчера вечером командиры рот получили задание на сегодняшний день, к обеду дам на всю неделю.
Горин просмотрел несколько листков, исписанных и не раз перечеркнутых рукой майора. Его «задумки», их было шесть, понравились комдиву. Недоставало одной, и Горин заметил:
— Если выполните все, что задумали, солдаты и сержанты экзамен сдадут неплохо. А вот офицеры… сомневаюсь. Каждый день, с утра до позднего вечера, по вашим наметкам, они должны быть с подразделениями. Но им-то тоже нужно готовиться, кое-что вспомнить, повторить, потренироваться. Они ведь будут начинать. Получат «плохо», трудно ждать высокого результата от подчиненных. Согласны?
— Пожалуй.
— Решим так: выделяйте на занятия с подразделениями строго необходимое количество офицеров. Для остальных в эти часы — организованная самоподготовка. Возглавьте ее сами или поручите своему заместителю. Подумайте, какая помощь нужна от меня. Вечером буду у вас на комсомольском собрании.
Горин пробыл в подразделении весь день. Побеседовал со многими солдатами, исписал в записной книжке немало листов — факты, примеры, обобщения. Тех, с кем говорил, обступали товарищи, расспрашивали. С каждым часом нарастал интерес к тому, что делал командир дивизии в подразделении.
На собрание комсомольцы шли с ожиданием каких-то перемен.
Первая обнаружилась еще перед собранием: комдив попросил всех командиров некомсомольцев заниматься служебными делами. Вторая — в начале собрания: когда избрали президиум, он отвел себя — хватит там и одного коммуниста, подполковника Желтикова. А во время собрания подсел к солдату, на котором докладчик, секретарь бюро комсомольской организации батальона, испытывал острие своей критики.
После доклада наступила неловкая пауза. Как это иногда бывает, никто не решался высказаться первым в присутствии большого начальства. Председатель вынужден был объявить перерыв.
Горин вышел вместе со своим соседом, солдатом Губановым.
— Вас вроде не слишком укололи критические стрелы докладчика?
Солдат молча пожал узкими плечами.
— Не больно или нет охоты отвечать? — спросил Горин суше.
— Нет, почему же? Если бы я был хорошим, о чем бы тогда говорили на собраниях? — с ухмылкой ответил солдат:
— О любви, например, а не об элементарной дисциплинированности…
Губанов понял, что полковнику не нравится его поведение. Не измени тон, он может не только словами напомнить о различии их положения. Но все же ответил, как человек, хорошо понимающий жизнь.
— Любовь — в книгах, в жизни — проще…
— Как это?
— Не думаю, что вы не знаете этого.
— Как вам сказать… Видимо, в таких делах я знаю меньше вас, хотя и в два раза старше. В ваши годы я воевал. Потом учился. Довелось и любить. Что было дурного во мне, старался избавиться.
— Вы командир… вам положено.
Горина начинала злить вольность солдата, его взгляд заострился. Но одергивать Губанова он воздержался, чтобы не смущать и без того не слишком бойких комсомольцев.
— Судя по докладу и отношению к вам ваших же товарищей, вы не особенно им по душе. Почему?
— Люблю ходить по лезвию.
— Оно острое, можно порезаться.
— Ну что ж, заживет, — со снисходительной самоуверенностью ответил солдат, будто действительно уже не раз ходил по лезвию и расплачивался за это. Получалось, он хорошо понимал, что делает, и бравировал опасностью. Это заинтересовало Горина.
— Кто ваши родители?
— Отец, быть может, был бы таким, как вы, или генералом. Мама, она врач, говорит, что он был храбрым и умер от ран месяц спустя после моего рождения.
Горина возмутил небрежный, даже несколько иронический отзыв солдата об отце и матери.
— Вы что же, не верите, что на войне люди получали смертельные раны?
— Верю. Только почему он не оставил мне своего отчества?
— Видимо, не думал умирать. И все же вы получили его отчество?
— Да.
— Так почему же вы, взрослый человек, комсомолец, так долго таите обиду?
Губанов не смог ответить, и на его лице снова появилась защитная ухмылка.
— В комсомол вы вступили по своему желанию?
В случае утвердительного ответа Горин намеревался спросить строго: почему же не выполняете устав? Но Губанов ответил не то:
— Уговорили.
— А вам хочется быть комсомольцем?
— Мне нравится забота обо мне, — уклонился солдат от ответа.
Горин и Губанов вернулись в ленинскую комнату, когда Желтиков говорил о чем-то с двумя комсомольцами и молодым замполитом роты. Завидев комдива, он поспешно умолк и подошел к нему.
— Перерыв еще не кончился, товарищ полковник.
— А я вот хочу уговорить выступить раскритикованного.
Слова полковника Желтиков воспринял как упрек и попытался оправдаться:
— Комсомольцы, видимо, вас немного стесняются. Обычно в ротах собрания проходят по-боевому.
Желтиков попытался все это сказать живо, но получилось сбивчиво, с запинкой, и он покраснел так, что краснота забралась к самому темени, прикрытому редкими волосами.
— Стесняться делать хорошее — солдату не к лицу. Привыкнет робеть перед начальством — может побежать от врага.
— С другой стороны, товарищ полковник, робость — признак скромности, — осторожно возразил Желтиков.
— Но только ли потому молчат комсомольцы? У моего соседа, например, и робости, и скромности совсем немного, а вот тоже молчит.
Замполит с немым упреком посмотрел на Губанова. На лице солдата мелькнула тень вины, но ее тут же смыла привычная ухмылка.
