Дома Виталий Андреевич застал сына за любимым занятием: он грыз поджаристые сухари, положив ноги на батарею, и решал кроссворд.
Раиса Ивановна была еще на работе.
Узнав, что отец возвратился из школы и в курсе всех событий, Сергей мрачно сказал, как когда-то:
— Но ты же сам учил защищать правых.
— Разве так, как сделал это ты? Возможно, Сеня в больнице. Тебе придется отправиться сейчас же к его бабушке и к нему…
— Не пойду…
— Нет, пойдешь. Со мной. Ты ведь не щадишь и меня… Хуже будет, если я пойду извиняться один…
Виталий Андреевич узнал в школе адрес Коваленко. Дорогой Сережа сумрачно молчал. Действительно, отвратительный у него характер. Вот пробил голову ни в чем не повинному человеку. Возможно даже, у Сени сотрясение мозга, и он на всю жизнь останется инвалидом, а его, Сергея, как виновника будут судить. И поделом… Рем тоже сказал: «Я тебе благодарен… Покрушить голову Коваленко… Это мне напомнило Кострому и тех… зверей».
Они спустились по крутой лестнице вниз, в полуподвальное помещение, и постучали в дверь, обитую войлоком.
Им открыла старенькая женщина в длинной серой кофте. Услышав, кто перед ней и зачем пришли, женщина огорченно сказала, обращаясь к Сереже:
— Что же это ты, милый? Так ведь и убить человека можно.
Сережа, потупясь, стоял у порога.
— Я не хотел…
— Сенечка, иди сюда, — позвала женщина.
Из соседней комнатушки вышел Сеня с перевязанной головой. Он, видимо, чувствовал неловкость от этого визита.
— Извини, я не хотел, — сказал ему Сергей.
— Я знаю…
…По дороге Сережа зашел к бабушке, а Виталий Андреевич, придя домой, обо всем рассказал Раисе Ивановне. Она забегала по комнате:
— Ужас! Ужас! Несчастье мое! Насколько было бы спокойнее с дочерью. Никогда не знаешь, чего ждать. Изверг! Хоть бы скорей уже выучился и женился, и пусть его жена возьмет на себя заботы о таком сокровище…
Виталий Андреевич невольно рассмеялся. Вот чего он не мог представить, так это Сережу женатым мужчиной. Виталий Андреевич усадил Раису Ивановну на диван:
— Раюша! Ну что ты так? Ведь и его пойми. Парню пятнадцать лет… внутри вулканы. За год вдвое увеличилось сердце, сделалась взрослой кровь, он становится мужчиной…
— Значит, сноси чужие головы?!
— Никто об этом не говорит. Но ведь и не учитывать то, что с ним происходит, нельзя: время бурь и ломок. Надо ли добавлять еще внешние смерчи? Этот возраст, уверяю тебя, не менее сложный, чем младенческий. Понимаешь, личность рождается.
Раиса Ивановна фыркнула, но, уже успокаиваясь, примиренно сказала:
— Личность! Спустить бы этой личности штаны, да так накатать, как в старину это делали…
— Ты знаешь, — задумчиво произнес Виталий Андреевич, — я однажды это сделал, когда моему Василию было лет двенадцать. А позже узнал: мальчишка мелом на дверях сарая написал «дату позора» и два года нет-нет да и приходил к ней, чтобы подогреть ненависть к своему тирану. Возможно, это и отдалило его от меня…
— Черт знает, как подступиться к этим деточкам, — недоуменно приподняла плечи Раиса Ивановна. — Я и сама в этом возрасте была изрядной цацей. Помню, какую непримиримую войну вела с мамой по поводу галош. Делала вид, что иду в них в школу, оставляла дома, под лестницей, а возвращаясь, надевала, прежде чем предстать перед грозными очами…
— Но все же хочется пересилить его ослиное упрямство! — опять горячась, воскликнула Раиса Ивановна. — Все подвергает сомнению.
— А может быть, Раюша, мы слишком «дрессируем» его, он сейчас болезненно-чувствителен. Вероятно, что-то надо и не замечать и, уж во всяком случае, быть с ним помягче.
— Прямо филиал института благородных девиц открыть!
Это она по инерции произнесла. У нее на днях был разговор с Сережей. «Из меня добром веревки можно вить», — сказал он, поглядев на нее взросло. «Ну а если, ты упрям и не слушаешься?» — «А ты больше в меня верь, мне же скоро шестнадцать». — «Ну, положим, через полгода». — «Видно, придется тебя, маминушка, послать в родительский университет», — словно бы и добродушно сказал он, но по нижней полной губе его пробежала хитринка.
Вспомнив эту фразу, Раиса Ивановна сдвинула брови: «Нахал», но мужу пообещала:
— Попробую смирить эмоции…
…К родителям вечером пришли друзья. Сережа заперся в своей комнате, лег на диван, положил подушку на лицо. Звуки из соседней комнаты почти не доносились.
Не любил эти сборища взрослых, где его принимают за пай-мальчика.
Мысли потекли неторопливо, спокойно: «Что ждет меня в будущем? Может, я пустоцвет, говорун… Так нет же — терпеть не хочу громких фраз!.. Важно быть Человеком… Но ведь и люди очень разные… Хочется быть настоящим…
Таисия наша неплохая, но считает нас младенцами. Лучше б рассказала когда-нибудь, как больно ошибалась, как находила выход… А у нее все получается ясненько, правильно. Или вдруг начнет укорять: „У вас на уме модный плащ да свитер…“ Что же, мы виноваты, что нам лучше жизнь досталась, чем была у родителей? Взрослые именно за это боролись. Разве мы сами хотим не в гору карабкаться, а прогуливаться по асфальтовой дороге?
Мама в последнее время стала чаще относиться ко мне, как ко взрослому, и мне теперь интересно с ней разговаривать… Ее очень уважают люди. Избрали недавно депутатом горсовета. И все она о ком-то хлопочет, кому-то помогает, с кем-то воюет. Вчера сказала: „Люблю, когда некогда“. Ее просто невозможно представить спящей после обеда или скучающей… Мне тоже хочется, чтобы всегда не хватало времени…»
Глава пятнадцатая
На следующий вечер, когда они вдвоем были на кухне, Сережа вдруг спросил Раису Ивановну:
— Ты в меня веришь?
Она погасила улыбку: «Опять о том же».
— Верю.
— А почему вчера сказала папе: «Из него человека не получится»?
— В раздражении и даже отчаянии. Я просила тебя сходить за маслом, а что ты ответил?
— Дочитаю книгу — пойду.
— Но мне надо было масло немедля, а ты сказал: «Не могла раньше подумать».
— А что ты мне ответила?
— Что не дам обедать.
— Все же ты слишком часто раздражаешься.
— Надо иметь железную выдержку, чтобы с тобой не раздражаться.
— Вот и совершенствуйся, — снисходительно ответил он.
Собственно, это было хамство, новая грубость, равная совету поступить в родительский университет, но Раиса Ивановна сделала вид, что не заметила ее.
До чего же Сережка стал противным! Стоило ей зайти в комнату, где он делал уроки, как мальчишка ощетинивался:
— Не люблю, когда надо мной нависают!
Потом спросил:
— Ты читала? Доктор Бернар заменил сердце пожилого бакалейщика Вакшанского сердцем молоденькой девушки. Никому не нужный эксперимент, — заключает он категорично.
— Почему же? Это новая эра в медицине. Вполне успешно пересаживают почки. Есть хирургия запасных частей.
— Ерунда!
Раиса Ивановна готова оскорбиться, но опять сдерживает себя:
— Это не метод спора. Твои реплики похожи на ругань.
— А как прикажете спорить?
— Не прикажу, а советую делать это достаточно деликатно. Есть такие выражения, как: «Не верится», «Сомневаюсь», «Думаю, что это не оправдает себя».
— Вы вечно придираетесь!
Трудно, ох трудно сохранить с ним спокойствие.
…Виталий Андреевич возвратился с работы чем-то взвинченный. Ему предстояло сегодня же выехать в командировку в Ленинград, и он стал укладывать вещи.
Позвонила соседка Мария Акимовна. У нее большое горе, и она в последнее время часто заходит к Кирсановым.
Мария Акимовна осталась вдовой в тридцать лет, муж ее погиб на шахте. Женщина нашла в себе силы окончить техникум, воспитывала дочь и сына. Владик даже получил серебряную медаль. И вдруг…
На вечеринке у кого-то из друзей Владик выпил, может быть, впервые в жизни, пошел провожать одноклассницу и повстречался с такими же пьяными, намного старше его. Они стали отпускать скабрезные шуточки. Владик ударил оскорбителя, тот, упав на мостовую, раскроил голову и, не приходя в сознание, скончался.
Теперь Владик в тюрьме, ждет суда.
Раиса Ивановна усадила соседку на диван:
— Были вы у судьи?
Мария Акимовна бесцветным, тихим голосом ответила:
— Была. Говорю ему: «Вы поверьте мне, матери. Владик добрый мальчик, хороший сын, а все это — роковой случай». Он говорит: «Верю. Но человек-то убит». И что я могла возразить?
Она посмотрела на Раису Ивановну, словно бы и не видя ее.
— Вчера долго заснуть не могла… Часа в два ночи встала… Ходила вокруг стен тюрьмы… Представила, как он там, в камере с глазком, за решеткой. Наголо остриженный… И все думала, думала… Что я упустила? В чем виновата? Ведь у погибшего есть мать, жена. Почему Владик, когда поднимал руку, не вспомнил обо мне? Для того ли растила я его?
