И в другой раз то же самое: «Что касается его смерти, считайте, что в ней виновата я… Не вы, а я… Я открыла ему шкаф, не помешала принять цианистый калий и не без чувства удовлетворения увидела его мертвым у своих ног». Не странно ли, что Михаил Леонтьевич сослался на нее? Что если ветер подул с другой стороны и Надежда Васильевна заговорит тоже по-другому?
Дома, несмотря на поздний час, я застал у себя Веру Петровну. Увидев меня, она привстала, чтобы поспешить мне навстречу, и тут же тяжело опустилась на стул.
— У меня, Федор Иванович, ни минуты времени, — по обыкновению предупредила она меня, — схватится Семен Анисимович, что меня дома нет, и жизни моей конец… Уж очень надо было вас предупредить, откладывать нельзя ни минуты. Живу я, словно в сумасшедшем доме, ни они меня, ни я их не понимаю…
Пожаловавшись на мужа и на невестку и выразив удивление, как терпит земля таких бездушных людей, она не скрыла своего удовлетворения тем, что сама нисколько на них не похожа. Счастье, что ей удается спасать тех, кого они безжалостно топят… Эти людоеды давно съели бы и ее, если бы не боялись подавиться. Благодарение богу, она не так уж беспомощна… Излив свою душу в горьких упреках и сетованиях на свою судьбу, Вера Петровна сразу заговорила привычным для нее полушепотом:
— Что им далась Надежда Васильевна, мало она, бедняжка, от него натерпелась, надо еще со света ее сжить… Анастасия Павловна и Семен Анисимович направляют прокурору донос, пишут, что она сгубила Антона… Пока не поздно, Федор Иванович, не давайте им бедняжку опорочить… Я бы сама к ней сходила, да боюсь, узнают мои людоеды и в могилу меня сведут.
Я слушал причитания моей подруги юных лет и думал, как скверно обошлась с ней жизнь, как незаслуженно обидели ее те, кому она отдала свои лучшие чувства…
Я успокоил ее и проводил домой.
Мне пришлось пережить тревожную ночь. В те редкие часы, когда сон уводил меня от печальной действительности, мучительные сновидения, столь же бессмысленные, как и назойливые, одолевали меня. Я просыпался в поту, с сильно бьющимся сердцем, проклиная долгую ночь и призывая благодатное утро.
Меня разбудил прорвавшийся сквозь ставни солнечный луч. Он напомнил мне о событиях минувшего дня и пустил в ход поток моих однообразных мыслей. В пробужденном сознании, перемежаясь с отголосками печальной действительности, замелькали обрывки сновидений, за обидными речами и недомолвками Бурсова и жестокими угрозами Лукина Следовало молчаливое сочувствие моего друга-целителя Надежды Васильевны.
Чай и завтрак были проглочены, и, когда часы пробили девять, я был уже у дверей лаборатории. Еще минута-другая, и я облегчу свою душу, передам моему другу разговор с Верой Петровной и потребую ее суда над Бурсовым. Она будет справедлива, я был в этом уверен.
Надежда Васильевна приветливо встретила и, прежде чем заняться делами, некоторое время разглядывала меня. То, что она увидела, обеспокоило ее, и она участливо спросила:
— Что с вами, Федор Иванович, уж не больны ли вы? Или что-нибудь случилось? Не вздумайте обманывать меня, я ведь все вижу.
От доброго, сочувственного взгляда и привлекательной простоты ее слов мне стало хорошо и захотелось ее поблагодарить, рассказать, как много она значит в моей жизни, но я промолчал. Нам предстояло о многом поговорить, кто еще знает, как обернется наша беседа, не пожалеть бы потом о своей откровенности.
Я поведал ей все, что узнал от Веры Петровны, описал характер и образ действий Лукина и посоветовал быть с ним осторожней.
— Вы опасаетесь, — спокойно выслушав меня, спросила Надежда Васильевна, — что меня привлекут к суду?
Вопрос был задан слишком прямолинейно, я не мог последовать ее примеру и ответил более осторожно:
— До суда, возможно, и не дойдет, но неприятностей не оберешься, особенно, если Лукин перестарается.
— Скажите мне откровенно, — придвигая мне стул и усаживаясь первой, спросила Надежда Васильевна, — очень это вас беспокоит?
Трудно сказать, зачем ей понадобилось так близко поставить наши стулья. Не так уж легко собраться с мыслями, когда лицо собеседницы почти касается твоего лица, а взгляд невольно внушает беспокойство.
— Мне не хотелось бы, чтобы с вами что-нибудь случилось… Я к вам привык, и мне было бы трудно без вас обходиться.
Она отодвинула свой стул, сложила руки на коленях и просто сказала:
— Я не боюсь Лукина. Меня уже потому не привлекут к ответственности, что Антона Семеновича я застала мертвым. При вашем споре с ним я не присутствовала.
Ответ не удивил меня. После вчерашних признаний Бурсова я был подготовлен к любой неожиданности.
— Вас не было в лаборатории? — спросил я.
— Не было, — спокойно ответила она.
— Как же вы ухитрились дать Антону ключи от шкафа?
— И вы этому поверили?
— Вы так настаивали… — только и успел я произнести.
— Я и впредь буду так говорить, — словно сговорившись с Бурсовым, той же фразой ответила она. — Впрочем, о ключах мы еще потолкуем…
Меня одолевало желание упрекнуть ее в неискренности и заодно посмеяться над ее другом — неудачливым шутником Бурсовым.
— Значит, и вы, и Михаил Леонтьевич обманывали меня. Зачем вы это делали? — не скрывая своего недовольства, спросил я.
Я нисколько ее не смутил. Она с прежней уверенностью и простодушием ответила вопросом на вопрос:
— Как вы полагаете, Федор Иванович, зачем мне понадобилось брать на себя ответственность за то, что произошло между вами и Антоном? Добиваться, чтобы не я одна, а и Михаил Леонтьевич покривил душой?
Вот уж сколько дней и недель я пытался найти ответ на этот вопрос и, кроме предположений, которые мой разум отвергал, ничего определенного придумать не мог.
— Я давно перестал что-либо понимать, — признался я, — мне кажется, что вы сыграли надо мной скверную штуку.
— Ошибаетесь, Федор Иванович, — с неожиданной грустью в голосе произнесла она. — Когда я узнала о вашем споре с Антоном и увидела его тело на полу, я прежде всего подумала о вас, о вашем добром имени и решила вам помочь. То, что могло случиться в лаборатории, когда Антон Семенович оставался один, не могло вам в глазах следователя повредить. На всякий случай я решила неопытного Бурсова из дела устранить. Его честность и прямота, хоть и не опорочили бы вас, могли все же причинить вам неприятности. Так случилось, что единственным свидетелем смерти Антона Семеновича оказалась я.
Я вспомнил мою встречу с Бурсовым, его не слишком деликатное упоминание о причинах, приведших к гибели Антона, и, чтобы не очень огорчить мою собеседницу, осторожно заметил:
— Я не совсем уверен, что Михаил Леонтьевич примирился со своей ролью до конца. То, что мне довелось от него услышать, не говорит в его пользу.
Она улыбнулась и с твердостью женщины, знающей силу своего влияния на влюбленного мужчину, сказала:
— Его немного напугал ваш друг Лукин. Михаил Леонтьевич опасается, как бы со мной чего-нибудь не случилось. Легче увязнуть в чужом деле, чем выбираться из него. Он любит и жалеет меня, как его за это упрекнешь… Он, конечно, готов любой ценой меня отстоять.
— Даже если понадобилось бы очернить меня?
— На это он спросил бы моего согласия, — подняв глаза кверху, словно указывая на небо, где единственно возможно другое решение, ответила она. — Ведь влюбленные — парод послушный.
Ее милый уверенный тон снова вернул мне спокойствие. Я готов был уже приняться за работу, когда вспомнил одну немаловажную деталь в печальном событии, стоившем Антону жизни.
— Допустим, что вы не открывали шкаф Антону. Кто же это сделал? Ведь ключи находились при мне.
Надежда Васильевна словно ждала этого вопроса. Лицо ее просветлело и приняло торжественное выражение, словно то, что ей предстояло сказать, было ее заветной тайной, одной из тех, которой дорожат как святыней. Она выдвинула ящик стола, вынула связку ключей и, держа их на весу, сказала:
— Этими ключами Антон Семенович открыл шкаф. Тут ключи от его квартиры, гаража, машины, письменного стола и лаборатории. Я берегу их на тот случай, если Лукин действительно перестарается… Вас, Федор Иванович, я прошу об одном — не думайте обо мне дурно… Знали бы вы, какие обиды и страдания вынесла я, в каком страшном одиночестве очутилась… Вы помните, какой я вернулась из фронтового госпиталя? Мне казалось тогда, что моя жизнь окончилась и ничто уже меня не оживит… Вы, мужчины, счастливее нас. В пору тяжких испытаний творческие мысли согреют и обласкают вас. Мы не философы и не мыслители, мы прежде всего жены и матери, а уж затем все прочее.
Горькие ли признания Надежды Васильевны или душевное напряжение последних часов оказали на меня свое действие, я обрушил свой гнев но адресу того, кого уже не было в живых. Бессердечный человек! Где были его глаза, думал ли он над тем, что делал? Так обойтись с прекрасным человеком, затоптать себя и другого в грязь… Бесчисленные мелодии запечатлела природа в женской душе. Немного надо, чтобы они вновь и вновь зазвучали, счастливым эхом отдаваясь в наших сердцах… Нашелся же безумец, который тешил себя единственной мелодией печали…
