– Слушай, а Егорка – что?.. Ты прости, но ведь он твой…
– Да, мой любовник, муж… И теперь бросил меня… Он страшный, он негодяюшка, – он и тебя покорит, Елена. Только он не даст ничего, ни семьи, ни уюта, все обесчестит… А Гышко – сильный, дурак и молодой… Есть хочется…
– Да, Марья, сильный и молодой… А Егорка – омут… – а нам – ничего кроме омута, ведь мы дворяне!.. – это сказала Елена, тихо.
Близко затрещали кусты, звякнула колотушка, послышалось усталое сопение. Женщины побежали в сторону. Дверь с треском растворилась, в дверях стал Сидор Меринов, в тулупе и в меховой шапке, с колотушкой и колом в руках.
– Ну, что? – спросил испуганно Сидор.
– Что – что? – переспросил Нил Нилович.
– Не тронула? Здеся?
– Кто?
– Они! Видел?
– Кого?
– Их!
– Ты про что, собственно, говоришь-то? – обиженно спросил Нил Нилович.
– Ну, значит зато, не тронули, – успокоенно ответил Сидор. – Их. Нагишом.
– Кого их?
– Бабов этих! – Пошел к кузне на плотину, понадобилось мне туда сходить, ка-ак они мимо меня сиганут нагишом, волосы по ветру, по плотине в омут, Марья Юрьевна, комоногая, и обратно Алена Юрьевна… завизжали, словно их за пуп ухватили, – и под воду, и ни гу-гу, обратно пузыри пущають… Я кричать – а-ляля!.. Они выскочили, завизжали и – в овраги. Ну, думаю, либо к тебе, либо к Ягору Ягоровичу, – если к тебе – защикочуть…
– Да ты что – рехнулся, что ли?
– Сам своими глазами видел. Передом Марья хромоногая, и обратно Елена, так и сигают рысью по кочкам, по лугу! Нагишом!
– Да как же ты видел? – туман-то какой! – обиженно сказал Нил Нилович.
Сидор осмотрелся кругом, не увидел ничего, что было в трех шагах от него, посмотрел смущенно на Нила Ниловича, потом повеселел.
– Ведьмовское навождение, все одно к одному!
– Ну, ходили купаться. Зачем они меня щекотать станут? –
Сидор склонил на бок свою кудлатую голову, чтобы удобнее было всмотреться в Нила Ниловича, прошептал со страшком:
– Ведьмы!..
– Что-о?
– А ты и не знал? – Ведьмы, обе! И Ягор Ягорович обратно ведьмак!
– Ерунду ты говоришь, Сидор. И туман, и ходили они вообще купаться, – сказал Нид Нилович, – и вообще ведьмы – это предрассудки!..
– Ярундуу? – возмущенно переспросил Сидор. – Ягор Ягорович всех баб боломутит, мужики и то поддаются, веру образовал, Марьин любовник, – теперь к Алене подъезжает… Ярундуу?.. – А по весне, ночьюто, – Ягор Ягорович пили, – приходит ко мне в сарай,
Марья-то, в одной исподней, пьяная в розволочь, волосы по грудям, – лезет обниматься. «Милый, говорит, рабеночка хочу, все погибло, ничего не осталось», – и вроде плачит… «Ягорушка, негодяюшка», – говорит. Я ей отвечаю: – это не Ягор, какой еще Ягор? – это Сидор. А она опять плакать, косоногая, «все равно, говорит, пожалей меня, Сидор, я одна, все погибло»… и смеется, как ведьма… Ярундуу!.. А обратно в этой вот даче, когда тебя еще не было, – что с ней Ягор Ягорович разделывал – днем, дне-ем!.. а она потом опять плакать, в щелочкю видел, косоногая: «у тебя, говорит, позорная кровь, бессемейный ты», – и опять про рабеночка. А Ягор Ягорович ей: «мне, говорит, все наплевать, надо всем смеюсь, – хихикаю», говорит, – и захихикал, прямо мороз по коже!.. А зачем ей ребенок? – чтобы кровь детскую выпить, к примеру… Ярунду!..
Наутро Нил Нилович проснулся в двенадцать, много недоумевал, но был покоен, долго мыл на террасе бритую свою голову, чистил зубы, ногти, сапоги, дважды сменял брюки, наконец, надел синие галифе с задницей, обшитой кожей, френч, шведские ботфорты, выпил крынку молока и, приколов четырьмя кнопками к двери пожелтевшее уже объявление на ватманской бумаге– «буду к 6-ти часам, средне-европ. времени», – уехал на велосипеде за пятнадцать верст к женатому товарищу-землемеру – обедать.
Приехав домой, Нил Нилович вылил на себя три ведра воды, поел каши, переменил брюки и пошел к Росчиславским в оранжерею. На травке перед оранжереей лежал – пятки в небо, весь заросший черными волосами – Ягор Ягорович. Поздоровались.
Ягор Ягорович, пожмурившись, сказал:
– А вот, позвольте вас спросить, господин стюдент, – откуда пошло слово «товарищ»? –
– Не знаю, – ответил Нил Нилович.
– А я вам скажу, господин стюдент! Когда Стенька Разин у Жигулей баржи купеческие грабил, они кричали: – «Сарынь на кичку, товарищи!..» отсюда и пошло, господин стюдент!.. А что такое женский вопрос, господин стюдент?
– Не знаю, – ответил Нил Нилович.
– А я вам скажу, господин стюдент. – Оскорбление!
– Почему?
Но Ягор Ягорович не договорил, потому что из оранжереи вышла Марья Юрьевна. Она вышла поспешно, хромая на сломанную свою ногу, размахивая руками, весело улыбаясь.
– Здравствуйте, товарищи, – сказала она, – идемте в избу. Я совсем мужичка, живу по-мужицки, черт-те што!.. А съестного у меня совсем нет, решительно нет…
У двери все еще висели конские черепа. В оранжерею же войти было страшно, там – даже не покоились – а неистовствовали – пыль, грязь, мухи, пауки, причем пыль была не серой, а коричневой. Валялась всяческая рухлядь, сломанные диваны, книги, овчинный тулуп, ацетиленовый фонарь. Марья Юрьевна села да диван, выставив колом негнущуюся свою ногу, – заскрипели пружины под обильным ее телом; крикнула истерически:
– Я, черт-те што, истинная коммунистка, у меня ничего не осталось!..
– А позвольте вас спросить, господин стюдент, – сказал Ягор Ягорович ни к селу, ни к городу, – что такое равенство женщин?..
Помолчав, пощурился и ответил:
– Я вам объясню, господин стюдент… Женского равенства не может быть, потому что все женщины разделяются на дам и не дам…
Из-за стены спокойно сказала Елена:
– Дурак!..
В окна сбоку шли красные лучи, пылились, – само же солнце стало над горизонтом огромным бронзовым шаром. Была та минута, когда стихли дневные птицы и не зашумели еще ночные. Елена не одевалась весь день и говорила с Нилом Ниловичем через стену.
– Ах, как скучно жить, Крокодилыч! ведь люди мечтают. Всегда мечтают и окутывают свою жизнь мечтами и верою. Без этого нельзя. А сама жизнь проста, как съеденный огурец: дважды-два!.. Вы вдумайтесь, что должен испытать человек – или щенок, – это все равно, – если его связали и тащат топить, когда он жить хочет… Вот щенят тычут в их собственный помет, – представьте, что вы щенок, – не хорошо, верблюд!.. Я сегодня всю ночь плела туфли – и сплела ровно на кувшин молока… Вы – советский захребетник…
Ягор Ягорович и Марья Юрьевна ушли в людскую избу на коммуне ужинать.
…Эту ночь Нилыч спал спокойно. Утром Нил Нилович опять прикалывал бумагу, – как всегда:
«Буду к 6-ти часам средне-европ. времени» –
но уехать ему не удалось: пришла Елена и сейчас же за ней Ягор Ягорович. Нил Нилович, после ночных разговоров, решил быть строгим и хмурым.
Елена сидела на ступеньках террасы, руку закинула за голову и откинулась к перильцам. Говорила:
– Знаеге, в старину были разные обмороки: обморок Дианы, капризы Медеи, ваперы Дидоны, обмороки кстати…А на балах дамы передавали секреты мушками, мушки и мужчины наклеивали себе и носили их в табакерках… Теперь можно достать нюхательный табак? –
– Можно, – ответил сумрачно Нил Нилович.
– Купите мне, пожалуйста!..
– А позвольте вас спросить, господин стюдент, что такое женщины? – сказал Ягор Ягорович. – Женщины, господин стюдент, – труболетки-с, вот что! Каждую ночь в трубу летают. Ведьмы-с! Вот что.
– И Сидор Меринов то же говорит. Глупости все это, – сказал Нил Нилович.
Елена насторожилась, Ягор Ягорович осекся:
– «что говорит Сидор?» –
Елена истерически закричала:
– Уберите этого негодяя, уберите, уберите!
Нил Нилович сумрачно спустился со ступенек, стал против Ягора Ягоровича, сказал сумрачно:
– Прошу вас, вы на самом деле, того… прошу вас отсюда удалиться… к черту!..
Ягор Ягорович неспеша встал, посмотрел миролюбиво и внимательно на Нила Ниловича, решил, должно быть, что этот не шутит, и неспеша побрел в сторону, шлепая пятками туфлей, вязанных Еленой. А когда Ягор Ягорович ушел, Елена, растерянная и возбужденная, со слезами на глазах, как девочка, просила Нила Ниловича спасти ее от Ягора Ягоровича, от Мериновых, от коммуны. Елена – в доме – села на диван, посадила рядом с собою Нила Ниловича, положила руки ему на плечи, сидела тихо, беззащитная, как девочка, – и вдруг в глазах Елены побежали мутные огоньки, задышала неровно, откинула голову и, с закрытыми уже глазами, стала искать своими губами губы Нила Ниловича. Нил Нилович возбужденно загмыкал.
– Скоро Иванова ночь и зацветет папоротник, – сказала Елена. – Ночью на плотине пляшут русалки, поют песни, которые никто не слышит. Я хожу их слушать, каждую ночь. Они плачут… Приходите ночью на плотину… пойдем к Оке, где был древний город…
