— Господь с тобой, Игнат Савельевич, — проговорил Новодережкин и тоже встал. — Я всегда и целиком за тебя, а только не пойму, как же так… Партбюро решило, а мы это решение не выполним… не подчинимся? Как-то непривычно… Не было еще такого… Я вот и беспартийный, а привык, ежели партбюро решило, то я всей душой.
— Да то же не бюро решило, а Нецветова! — продолжая расхаживать, сказал Хворостянкин. — Это ее прихоть! Какое ж тут бюро?
Тут Хворостянкин положил руку на плечо своего завхоза, повел его к двери, выходившей на балкон. Они стояли и, казалось, ни о чем не думали, а только любовались зыбким туманом, висевшим над станицей.
— Евдоким Максимович, — заговорил Хворостянкин, — привычка твоя исполнять решения партбюро — дело хорошее… Значит, ты есть беспартийный большевик… Нежели ты есть такой большевик, то иди и приготовь мне письменную докладную о наших хозяйственных возможностях по части строительства движущихся детских яслей и покупки кино… только в том разрезе, как мы зараз говорили… Я буду у Кондратьева, и мне нужен такой материал…
— Докладную я писать не умею…
Новодережкин с минуту постоял молча, посмотрел на смоченные росой листья тополя, а потом зло взглянул своими быстрыми глазами в лицо Хворостянкина и, не сказав ни слова, вышел.
— Впускать главбуха? — спросил Бородулин, появляясь в дверях.
«Это что же, — думал Хворостянкин, — и Евдоким от меня отворачивается… Мой бессменный зам… и такое непослушание…»
Вошел Петр Акимович Тимошин, мужчина высокий, грузный, с большой и немного полысевшей головой. И его спокойная походка, и самоуверенный взгляд крупных глаз, и подчеркнуто гордое выражение лица как бы говорили: «Я главный бухгалтер «Красного кавалериста» — это надо всегда помнить, и если я пришел в такое раннее утро, значит, я исполняю свой долг…» Он не сразу сел на стул, а немного постоял, поправил пиджак, погладил плешивую голову и только тогда уселся и тут же вывел пальцем на столе какую-то цифру. Все время, пока Хворостянкин, как он говорил, «в общих чертах» излагал суть дела, Петр Акимович молчал, а его указательный палец все быстрее и быстрее писал на столе какие-то цифры…
Хворостянкин привык откровенно говорить только со своим завхозом. Поэтому главбуху он не сказал ни о решении партбюро, ни о своем намерении жаловаться в район. От главбуха ему нужно было получить всего лишь небольшую справку, в которой говорилось бы о том, что в колхозе «Красный кавалерист» ни на строительство передвижных детских яслей, ни на покупку киноаппарата деньги в этом году сметой не предусмотрены.
— Такую справку я, как отвечающий головой за финансовую часть, подписать не смогу, — сказал Тимошин, старательно выводя на столе цифру за цифрой.
— Почему? Что с тобой, Петр Акимович?
— Не имею на то полномочий… Ты же, Игнат Савельевич, знаешь, что общее собрание, ежели пожелает, может ассигновать любые средства. Так как же я могу писать справку?
— А я знаю, что такие суммы не предусмотрены, и через собрание проводить их не будем… Понятно?
Тимошин не ответил и встал, и в его смелом взгляде и в осанистой фигуре опять можно было читать: «Я главный бухгалтер «Красного кавалериста», и ты меня не учи, я все законы очень хорошо знаю».
— Такую справку я не подпишу.
Эти слова Петр Акимович повторил негромко, но с чувством личного достоинства и вышел. «Сатанюка гордый, — со злобой подумал Хворостянкин. — Индюк, законник…»
Дверь резко распахнулась, и в кабинет не вошел, а влетел Иван Шамрай, молодой, жизнерадостный, с гладко выбритым, напудренным лицом и с курчавым русым чубом. Он слушал рассеянно, и его веселые глаза как бы говорили: «Эх, Игнат Савельевич, и что это у вас такой скучный разговор?» Когда же Хворостянкин стал рассказывать о постройке вагона-магазина, Шамрай привстал и насторожился.
— Дорогой Игнат Савельевич, люблю и ценю, как друга! — крикнул он, схватив руку Хворостянкина. — Именно торговля в степи, на лоне природы — красота! Давно мечтал! Вагон-коробейник едет по простору — это же здорово!.. Сегодня я доношу Рубцову-Емницкому. Как он обрадуется!
— Да ты погоди доносить и радоваться, — сказал Хворостянкин. — Не петушись… Такой вагон нельзя построить! Где материалы! Где рабочая сила? Где деньги?
— Про это не могу знать.
— Вот то-то… — проговорил Хворостянкин, подумав: «Вертихвост какой-то». — Ты вот что, напиши мне свои соображения насчет невозможности степной торговли…
Он проводил Шамрая и тут же на дороге встретил кладовщика.
— Садись, Гордей… Выспался?
Левушкин сел, утвердительно кивнул головой. Это был мужчина невысокого роста, сутуловатый, с животом, на котором, подцепленный к поясу, постоянно висел, позвякивая, пучок ключей всех размеров и всех сортов. «Ключник, злой разлучник… Этот все сделает, — куда поверни, туда и пойдет…»
Хворостянкин кашлянул и сказал:
— Гордей, нужна письменная докладная.
— Могу любую изделать, — ответил Левушкин, поворачивая ладонь, как лопаточку. — Тебе, Игнат Савельевич, так или эдак?
— Погоди, выслушай, — сказал Хворостянкин, а про себя подумал: «Ай, мот, ай, мот, свет таких еще не видал!.. Нет, по всему видно, надо его побыстрее выкурить из кладовой…»
— Понимаю и вполне, — кратко отвечал Левушкин, когда Хворостянкин в двух словах сообщил ему, что от него требуется. — Белую материю, каковую мы на простыни покупали, можно припрятать… Строительный материал тоже… Сказано, ничего такого нет, — и, значит, нету…
Тут он усмехнулся, но так заискивающе-противно, что Хворостянкин скривился:
— Ну иди, иди…
И Хворостянкин, оставшись один, склонился над столом, ощутив в отяжелевшей голове неприятный шум. «Один радуется и ни черта не смыслит, другой собой гордится, третий уже не подчиняется, — думал он, чувствуя резь в глазах. — А этот все может… И меня, ежели доведется, продаст за грош…»
— Игнат Савельевич, а я все слышал…
Хворостянкин поднял отяжелевшую голову и увидел у стола Бородулина. Тот щурил глаза.
— Ну и что? Чего ты по-кошачьи жмуришься?
— Не советую, Игнат Савельевич, кипятиться и шуметь, — он лег грудью на стол, и глаза его совсем закрылись. — На друзей не надейся — подведут… Что они тебе говорили? Один Левушкин готов и в огонь прыгнуть, да что толку от этого дурака?.. Да и то сказать: партбюро — это что, оно было закрытое. Поругали там тебя втихомолку, и никто не слышал… Тайна. А ежели Татьяна вынесет весь этот сор из избы да поставит на общее собрание колхоза, — а она это сделает, убей меня бог, сделает! Тогда что? Да с тебя клочья будут сыпаться… А зачем прежде времени подвергать себя опасности? Татьяну, ежели что, можно и по-другому усмирить… по-мирному, без критики. Баба!
— Ты так думаешь?
— И думаю, и советую.
— Эх, ты, не Антон Антонович, а черт с кошачьими глазами!
Хворостянкин толкнул кулаком секретаря в грудь и рассмеялся. Он хотел еще что-то сказать, но в это время, не постучавшись, вошла Татьяна.
— И что же, Игнат Савельевич, — сказала она, — будем созывать заседание правления или начнем не на шутку ругаться? Говори прямо!
Хворостянкин успел краем глаза посмотреть на Бородулина, тот совсем незаметно моргнул и повел бровью.
— А чего же нам ругаться? — любезно заговорил Хворостянкин. — Только, Татьяна Николаевна, так же нельзя, ей богу, нельзя, но годится. Тут же мужчины, а ты вошла и не поздоровалась… Нехорошо, не по-казачьему… Сперва да поздороваемся… Вот так… А рука у тебя хоть и маленькая, а крепкая… Эй, Антон Антонович, — обратился он к Бородулину, — чего ж ты сидишь? Я же тебе давно говорил: созывай на вечер правление с активом, да пригласи и бригадиров.
Он улыбнулся Татьяне, точно говорил: вот, мол, я на все согласен и дела у меня горят… Пододвинул Татьяне стул, попросил садиться.
Кондратьеву хотелось теперь же, никому не доверяя, еще раз самому посмотреть и уточнить план не в кабинете, а, так сказать, на местности. Ему нужны были более точные данные о наличии в районе лесопосадочного материала, и по этой причине он решил побывать на Чурсунском острове, куда он еще ни разу не заглядывал. Требовались полные данные о том, где и как будет добываться строительный камень, и Кондратьев наметил себе выезд к горе Очкурке — к месту, очень богатому светло-серым, с искрой, известняком: необходимо было на месте просмотреть, как лучше устроить разработку и какой дорогой удобнее всего вывозить каменные плиты. Кроме того, ему пришла мысль взять, как он говорил, «на выдержку» один колхоз и повнимательнее изучить и его финансовые возможности, и его рабочую силу: сколько человек можно послать на посадку леса и на строительство водоемов. Выбор его почему-то пал на отдаленный хуторской колхоз «Дружба земледельца». Еще интересовали Кондратьева малые горные реки, воду которых предполагалось направить во вновь сооруженные проточные водоемы.
