Уговорив Людмилу Ивановну и растопив в пламени короткой речи непрочный скепсис остальных работниц цеха, я помчался к директору, чтобы вырвать у него окончательное «добро».
Но тут ничего не пришлось вырывать. Я получил то, что хотел, на блюдечке с голубой каемочкой. Директор пил чай. Узнав, зачем я пожаловал, он и мне налил чашку.
— Вы меня пришли уговаривать? — сказал насмешливо директор Хейфец, сверкнув жгучими очами. — Давайте лучше я вас буду уговаривать, молодой человек. Вы спросите тех мальчиков и девочек, которым теперь под шестьдесят, когда они начинали работать? С десяти лет — вот когда! Вы скажете: нужда заставляла. Не скажу, что нет. Зато мы потом умели жить. За год — пять лет проживали. Думаете, мне шестьдесят? Думайте, пожалуйста. А мне триста! Да, да! Теперь вы мне скажите, что наши дети умеют? Моей дочке двадцать, а она лопочет, как пятилетняя: «Папочка, купи мне нейлоновую шубку». Я спрашиваю: «Доченька, ты знаешь, сколько та шубка стоит?» Нет, она не знает. А что она знает? Как из круглых глаз черным карандашом длинные глаза делать?
Борис Ефимович вышел из-за стола и, несмотря на тучность, легко зашагал по коврику от стола к двери и обратно.
— Я на вашу школу, знаете, как смотрю? — остановился он против меня. — Как кот на сало. Я еще доберусь до вас! Место заняли, а что толку? Садик посадили? Фабрику строить надо! Фабрику! Вот получу ассигнования, я в вашем дворе филиал построю, а потом и всю фабрику к вам перетащу. А вы мне говорите — пятнадцать человек! Считайте, что ваши девочки уже работают.
И после этого говорят: раз директор, значит консерватор! Я с чувством пожал руку Бориса Ефимовича и побежал в школу доковывать железо, пока оно было горячо.
Когда я рассказал Доре Матвеевне о своей счастливой находке, она не только не запрыгала на одной ножке, но даже с места не сдвинулась.
— В цехе есть швейные машины? — спросила она своим ровным тоном.
— Да, — легкомысленно сказал я.
— Электрические?
— Конечно.
— Вот видите. А вы хотите посадить за них тринадцатилетних девочек. Я и так пошла на риск, разрешила вашим мальчикам ходить в ремесленное училище. Но там слесарный цех, условия, приближенные к нашим мастерским. А здесь совсем другое дело. Электрические машины. Д-р-р-р — и прошила руку. Что тогда?
Проклятое «д-р-р-р» прочно сидело в моем директоре. Я понял, что один на одни мне не переспорить ее. Нужна была подмога.
Закрыв за собой двери кабинета не по этикету громко, я пошел искать Василия Степановича.
Какое самое лучшее время года? Если верить учителям, то лето, конечно. Осенью продолжается эпидемия футбола. Зимой случается эпидемия гриппа. Весной начинается эпидемия… Впрочем, о весне у нас в учительской заговорили, как о стихийном бедствии. Кто-то требовал снять со всех этажей таблички с призывом «Люби свою школу!» за крамольное в условиях весны слово «люби». Предлагали вместо них повесить новые таблички: «Осторожно! Идет весна!» Кончилось тем, что в вестибюле выставили огромный щит с предостерегающим календарем: «До экзаменов осталось 58 дней!»
Старшеклассники проходили мимо щита бестрепетно, и непохоже было, чтобы особенно заостряли свою бдительность. В учительской только и слышалось:
— Кошмар какой-то! Вызываю ее к доске, а она даже фамилии своей не слышит.
— Теперь им не до нас! Всякие глупости в голове.
«Глупости» в переводе с учительского языка на пушкинский означают «любовь». Ту самую, которой «все возрасты покорны».
Я утешался тем, что великий поэт перехватил, уравнивая все возрасты. Уж моим-то пятиклашкам ничто не угрожало. Этот прогноз подтверждался и документально. Однажды Оля, потрясая пачкой записок, обнаруженных ею в партах во время уборки, потребовала принять строжайший закон против их авторов. Не без страха я пересмотрел все записки, но ничего страшного в них не нашел. Только одна безыменная цидулька привлекла мое внимание. На обрывке листа небрежный карандаш вывел следующие малопонятные строки:
«Яагород яом актосарк! Я яндогес удирп доп еовт онко и унхич ирт азар. Адгот ыт идйыв ан ноклаб, и я юаргыс уданерес». Внизу рукой адресата был дан ответ в традиционном шифре: «Балда».
Когда я, наконец, понял, что строки следует читать справа налево и краткая рецензия вполне охватывает содержание записки, мне стало ясно, что «глупости» минуют наш класс. Мое воспитательское сердце еще год-другой может оставаться совершенно свободным от конфликтов, сотрясающих верхние этажи. (Хотел же один Ромео из седьмого «А» по фамилии Бумажкин броситься под поезд. Спасибо, в последний момент испугался паровоза.)
И все-таки напрасно я благодушествовал. В одно прекрасное весеннее утро в школу пришла с осенней хмарью на лице мама Ларисы Стрекозовой и протянула мне лист бумаги с кнопочными проколами по углам.
— Полюбуйтесь, Григорий Иванович. Это же ни на что не похоже!
Документ был отпечатан на машинке и сообщал следующее:
«Объявление!
Продается коза по кличке Лара.
Насыпной переулок, дом № 4».
— Где это вы взяли?
— Муж целую кипу насдирал со стен. Весь город объездил на велосипеде. У девочки истерика, а он смеется: «Не будешь бодаться!» Я тоже люблю шутку и ни слова не сказала бы, если б это объявление было в одном экземпляре. А то ведь все воскресенье калитка не закрывалась: «Тут продается коза?», «А покажите вашу козочку!» Представляете, что с нами было?
— Кого Лариса подозревает?
— Молчит. Я думаю, что это из класса кто-нибудь. Кому же еще быть? Надо пресечь немедленно. Завтра еще какая-нибудь пакость появится. Долго ли замарать девчонке имя? Я ее не могла сегодня в школу поднять. Лежит ревет.
Я успокоил Стрекозову-старшую и обещал немедленно выявить виновника.
Вот что выяснилось в ходе глубочайшего дознания.
Лариса Стрекозова очень рано узнала со слов старших, что у нее чудесные глаза, восхитительный румянец и великолепный голос. Уже в первом классе Лариса умела своими чудесными глазами отличить из всех мальчишек сразу двух-трех наидостойнейших рыцарей для свиты. Она позволяла им носить свой портфель и великодушно принимала различные знаки внимания.
К пятому классу носильщиков портфеля сменили те, кто проносил себя мимо Ларисы в самом лучшем виде. Среди прочих особенно выделялись Сашка Кобзарь и Борька Еременко из пятого «Б».
Борька знал Ларису по летнему лагерю, и в школе они встретились, как старые знакомые. Борька был парень разбитной. Мог войти в чужой класс и при всех сказать:
— Лара, я тебе достал, что обещал.
И тут же вручал ей какую-нибудь книгу. У Сашки не было интересных книг. Он сам старался быть интересным. На ночь натягивал на голову старый капроновый чулок, отчего вставал с головной болью и зализанной, как у бычка, челкой. Под этой челкой постоянно гнездилась мысль о том, чтобы как-нибудь навеки удивить Ларису. Однажды, увидев ее на лестнице, Сашка выжал на перилах стойку. Перегнись он хоть чуточку — и быть бы Ларисе навеки несчастной. Она подбежала к нему и затопала ногами:
— Сумасшедший! Хочешь убиться, да?
В чудесных Ларкиных глазах стояли слезы. От восхитительного румянца не осталось и следа. В великолепном голосе слышался страх.
В тот же день Сашка подложил ей в дневник записку: «Лара, давай дружить с тобой». В своем дневнике он нашел ответ: «Еще нос не дорос».
Тогда-то Сашка и махнул с Витькой Сомовым в Приморск, чтобы поступить юнгой на корабль дальнего плавания, а потом предстать перед ее очами прославленным капитаном. Но и в Приморске он был отвергнут.
Вернувшись в школу, Сашка увидел на Доске отличников рядом с Ларисиной фотографией нахальную физиономию Бориса. Сашка спрятался на ночь в школе, а утром все увидели над «Л. Стрекозова, пятый «В» пустое место. Дома Сашка подолгу разглядывал фотографию Ларисы и, повздыхав, шел к Юрке Вертеле.
Если сесть на старую скамеечку у Юркиного забора и незаметно посматривать на окна кирпичного дома, что напротив через дорогу, то крайняя занавеска обязательно зашевелится, а то и окно откроется и послышится голос Ларисы:
— Юра, что сегодня задавали по географии?
Юрка крикнет через улицу: «Весь земной шар!», или еще какую-нибудь чепуху. Ему хоть Лариса, хоть любая другая девчонка — все равно. Легко человеку живется!
Сашка считал себя волевым парнем, но сколько ни давал себе слово плюнуть по-мужски в сторону окон с зелеными ставнями — ничего у него не получалось.
Под этими окнами Сашка знавал не только зеленую тоску. В снежные дни, когда горбатый переулок превращался в ледяную горку и Лариса с подружками выходила покататься на санках, он не приставал к ним и не сбивал, как Юрка, девчачьи санки. Сашка носился на своих дутышах по укатанному тротуару и орал в азарте:
