Андрей посмотрел за борт: в голубой солнечной яме ворошились редкой, снежно-кипенной, лебединой белизны облака. Солнце освещало их в упор. Представление о белизне облаков с земли условное: солнечный свет проходит через их толщу. Настоящее представление об ослепительной чистоте белого имеют лишь лётчики да птицы.
Стрелка альтиметра подбирается к шестой тысяче.
Как здорово тогда на испытании парашюта гробанулся «Иван Иваныч»!.. Песок на десять метров разлетелся… А если человек?.. Блин!.. Взять нервы в кулак! Есть, взять нервы!.. Интересно, куда это Маруся ходила утром?.. Ага, вспомнил, в магазин! Накануне продавец говорил ей, что теннисные туфли начнут продавать в выходной день, и чтоб их не расхватали, надо прийти с утра. Купила или нет?
Никакой разницы: что пять, что шесть с половиной. Земля нежней, она будто опутана несколькими слоями голубой солнечной паутины. На горизонте тускло блестит далекое море. Людей на земле уже не видно. Крыши ангаров тонут в голубом дыме. Он полетит в этот дым. Вниз. На старте члены комиссии. Они по очереди следят за самолётом в бинокли. У Савчука бинокля нет. Он смотрит, прикрыв глаза от солнца ладонью. А чтоб не болела шея, лёг, наверно, на спину.
Солнце горит на хвосте, тень крыла медленно вползает на руль поворотов — последний круг. Стрелка альтиметра уже больше не двигается: семь тысяч… Самолёт качнулся с крыла на крыло. Пора! Ой, как отсидел левую ногу… Пузырьки… Такое впечатление, будто она наполнена нарзаном. Андрей стал готовиться к прыжку: отвернув редуктор кислородного прибора, снял маску. Сердце застучало сильней, но он спокоен. «Взять нервы в кулак!..» Борясь со встречными потоками ветра, он встал на сиденье и перебросил левую ногу через борт. Хрусталёв смотрит в зеркало. Выражения лица не видно. Не забыть бы песню! В меховых рукавицах неудобно, Андрей снял их и полез в карман за шерстяными перчатками, торопился и забыл надеть их под меховые. Вместе с перчатками вынул из кармана записку. Он же не клал в карман записок. Марусин почерк.
«Тело доставить в авиагородок…»
«Чье тело?.. Моё?.. Глупая, глупая!» Он улыбнулся, сунул руку в перчатку, лег на борт кабины животом и стал сползать вниз. Очки запотели: он ничего не видит. Снять очки невозможно, руки заняты, он держится ими за борт. Решил покинуть самолёт вслепую, а на пути к земле протереть очки… Андрей медленно разжал пальцы…
Что такое?.. Он не падает!.. Быстро поднял очки: запасной передний парашют остался в кабине, а он, по другую сторону борта, повис у холодного кузова машины. Сильная струя воздуха тянет тело под стабилизатор. Руки каменеют от холода. Андрей попытался ухватиться за борт кабины и подтянуться, чтобы освободить парашют. Он упёрся обеими руками в фюзеляж и что было силы стал отталкиваться от самолёта. Рванувшись вниз, он одновременно нажал на левой руке кнопку секундомера.
Обозначая отрыв, Хрусталёв выстрелил красной ракетой.
Сначала Андрей падал вниз ногами, но потом голова перетянула. Скорость увеличивалась с каждой секундой.
Ветер режет глаза… Натянул очки: теперь всё стало видно… Собачий холод… Глянул на секундомер — прошло уже двадцать семь секунд. В ушах появилась боль. «Надо уравновесить давление на барабанную перепонку!» Судорожно глотнул воздух через рот.
— Ого-го!!
Трудно дышать… Опять судорожный глоток…
Боль прошла. Перестал петь — боль опять возобновилась.
Откуда эта старая песня?.. В детстве слыхал: пели откатчицы.
Пой, ласточка, пой!..
И на Ти-ихом оке-а-ане…
Центр вращения пришёлся на парашют. Андрей, помимо своей воли, начинает вертеться штопором, перед глазами концентрическое месиво. Чтобы принять нормальное положение, он начинает регулировать полёт рукой и ногой: выбросил руку в сторону, и вращение остановилось. Ветер работает, как тормоз. Глянул на секундомер: минута тридцать семь секунд… Пора следить за землёй!
Воздух дерёт горло, как спирт.
И на Тихом оке-а-ане…
Свой закон…
Проскочил сырую мглу облаков — облака быстро взметнулись вверх — и взялся за кольцо. Хочется вырвать!.. Так и тянет отбросить руку в сторону. «Взять нервы!»
Опять больно ушам.
Земля надвигается с чудовищной скоростью. Окраска предметов проясняется и густеет… Пора!.. Он дёрнул за кольцо: шёлк мгновенно пополз вверх белым столбом… Удар… Потемнело в глазах, и солнце показалось ему зелёным. Заплавали туманные точки и круги. Андрей поднял голову вверх, осмотрел купол — он был цел. От сильного рывка с левой ноги соскочил валенок и, кувыркаясь, быстро полетел на землю.
Его несло на железную дорогу. Поезд!.. Машинист тревожно выглядывал в окошко и безостановочно давал гудки. Андрей потянул руками левую группу строп и, придав парашюту косое положение, скользнул в сторону от насыпи. Парашют перевалился через телеграфную проволоку, и Андрей повис в метре от земли. Ветер надувал расправленный парашют, как парус, и Андрея медленно подтягивало вверх, к проволоке. Какое глупое положение!.. Поезд проходил мимо, из окон с любопытством глазели пассажиры. Как, однако, тепло на земле!
Через переезд проскочил автомобиль, мчались встревоженные члены комиссии.
Андрея спустили на землю. Липман сразу схватился за пульс.
— Ну и нервочки!.. Сто четыре!
Все наперебой поздравляли Клинкова.
— Висеть на проволоке — это не значит ещё приземлиться.
— Отколол номер!
Андрей молча складывал парашют: разговаривать ему не хотелось.
Тут же на старте сверили секундомеры. Чикладзе побежал с докладом к командиру части.
Маруся стояла невдалеке и ожидала, когда Андрей освободится. Он издали показал ей записку и погрозил кулаком. Она виновато отвернулась.
В полдень телеграф передавал в Москву сообщение о новом мировом рекорде комсомольца Клинкова.
Отряд, как вышедший на первое место в округе, вызывался в Москву для участия в майских торжествах. Все готовились к перелёту с охотой.
Гаврик по-прежнему мучился со своей бородой: каждый день по утрам он с отвращением разглядывал её в зеркало, борода росла жидкая, кустиками и рыжая, как табак.
Накануне отлёта в парикмахерской было людно. Старый мастер, обвязывая салфеткой горло Евсеньева, опытным глазом профессионала сразу определил его семейное положение.
— Вы женаты, — заявил он с мрачной уверенностью.
— Женат, а почему вы узнали?
— Шея давно не брита. Мелкая дисциплина падает… Холостяк никогда до этого не допустит.
— Э, не всегда, — засмеялся Евсеньев, указывая на Гаврика, — вот вам, пожалуйста!
— Неужели холостяк?
— Типичный. Но бриться ему нельзя.
— В приказном порядке носит. Командир части приказал.
— Хватит, — огрызнулся Гаврик, — и без вас тошно…
Мастер с ожесточением намыливал шею Евсеньева. Андрей, жалея Гаврика, отвёл разговор в сторону.
— Интересно, какое пространство волос вы выбрили за всю жизнь?
В авиагородке знали страсть парикмахера к арифметическим обобщениям.
— Пространство?.. Если сложить вместе все выбритые мною бороды, шеи и головы, то в сумме может получиться площадка, на которую свободно может сесть самолёт с небольшим посадочным пробегом, например типа «ньюпор» или «У-2».
— Гляди-ка, как разбирается!
— Следующий!
Не успел мастер намылить Андрею подбородок, как Алексеенко, просматривавший газеты, привскочил со стула:
— Хлопцы, Клинков!
— А ну, покажь!
— Читай вслух!
«Мировой рекорд летчика Клинкова! Сто двадцать восемь секунд свободного падения с высоты семь тысяч метров!»
Парикмахер застыл с раскрытой бритвой. Андрей слушал, не поворачивая головы.
«Летчик Клинков совершил с высоты семь тысяч метров затяжной прыжок, длившийся сто двадцать восемь секунд. За время свободного падения покрыто шесть тысяч семьсот восемьдесят метров. Температура при прыжке — минус тридцать девять по Цельсию. Пилотировал самолёт Хрусталёв».
— Это вы?! — Брови парикмахера залезли на половину лба.
— Он, он!..
Старик засуетился:
— Одну минуту, я для вас хорошую бритву достану!
Андрей испытывал чувство какого-то приятного неудобства. «Откуда в редакции достали мою фотографию, — думал он, — я им не посылал…»
В парикмахерскую, весело разговаривая, словно они всю жизнь были самыми неразлучными друзьями, вошли Хрусталёв с командиром части.
— Ну, Клинков, слава пошла, — сказал Мартынов, вешая на гвоздь кожанку. — Это по всему миру будет напечатано — и в Англии, и во Франции, и в Америке, и в Японии…
