XI
Бѣдные жильцы прощаются съ большимъ домомъ
Съ этой роковой минуты, которую мы описали въ предъидущей главѣ, у Ольги Васильевны явились новыя заботы, новыя соображенія и, вслѣдствіе ихъ, развилась новая черта въ характерѣ; умѣнье изобрѣтать и обманывать. Она стала теперь носить пирожки и рябчиковъ, но не выгружала ихъ при Варѣ, а отдавала Игнатьевнѣ и уговаривала ту подогрѣвать ихъ и дѣлать видъ, что это все куплено или приготовлено дома. Очень часто Игнатьевну посылали купить пятокъ апельсиновъ, который уже два дня лежалъ въ кухонномъ шкапу и совсѣмъ не былъ купленъ. Варя, между тѣмъ, искала мѣста, публиковала о себѣ въ газетахъ и приготовляла себѣ разныя принадлежности женскаго туалета. Наконецъ, мѣсто нашлось отличное и нашлось, но черезъ газеты. Наставали дни разлуки. Уже въ іюнѣ мѣсяцѣ въ послѣдній разъ собрались всѣ бѣдные жильцы ленныхъ владѣній, по случаю отъѣзда Ардальона. Молодежь сидѣла въ комнатѣ Ольги Васильевны, у маіорской дочери собрались старыя жилицы. Разговоры не вязались: какой-то гнетъ грусти, недовольства и раздраженія лежалъ у всѣхъ на душѣ.
— Вотъ и несчастье пришло и разлука подоспѣла, — замѣтилъ Порфирій.
— Ну, какое же несчастье? — воскликнулъ Ардальонъ. — Я на мѣсто ѣду, Варя тоже; тебѣ одному плохо, потому что ты вышелъ изъ гимназіи, глупость сдѣлалъ.
— А какъ же бы ты сдѣлалъ? — спросилъ Порфирій.
Онъ похудѣлъ и словно выросъ въ послѣднее время, его лицо было серьезно и сурово. Онъ начиналъ понимать, что онъ теперь глава дома, и съ чисто юношескою надменностью, не лишенною прелести, исполнялъ эту роль.
— Остался бы учиться.
— А мать-то, братьевъ и сестеръ бросилъ бы.
— Да-а…
— И то хорошо, — желчно промолвилъ Приснухинъ.
— Да ты пойми меня, ты вотъ все меня какимъ-то бездушнымъ считаешь, — началъ Ардальонъ. — А я вотъ какъ думаю: твоя мать въ теченіе года перебилась бы, а ты-то, кончивъ курсъ, былъ бы полезнѣе ей, чѣмъ теперь. Кто тебя безъ диплома возьметъ на службу?
— Служу же теперь, — отвѣчалъ Порфирій.
— Да, хороша служба! Корректуру знакомый типографщикъ, Христа ради, сталъ давать…
— Не Христа ради, а потому, что дешево взялъ…
— Ну, это все равно. На это не разживешься.
— Однако, я и перепиской зарабатываю, и еще время остается на ученье братьевъ и на свои занятія.
— А что изъ твоихъ занятій выйдетъ? Ну, выучишься ты всему, ученѣе меня будешь, а сунь носъ на государственную службу, не бывъ въ университетъ, — такъ и не примутъ.
— Ты это насчетъ диплома говоришь?
— Да.
— Ну, такъ знай же, что никакихъ дипломовъ не буду я брать, ни на какую службу не пойду, а добьюсь того, что всякій подлецъ мнѣ кланяться станетъ. Голова да руки есть, такъ безъ хлѣба не останусь!
Ардальонъ вытаращилъ глаза на Порфирія, услышавъ въ его голосѣ какую-то ѣдкую злобу и заносчивость.
— По правдѣ сказать, братъ, мнѣ противно твое отношеніе къ матери, — продолжалъ Приснухинъ. — Пріучила она тебя считать ее неблагородною, а себя благороднымъ, вотъ ты и гонишься за разными дипломами и свидѣтельствами. Бери ихъ, они не мѣшаютъ, только сдается мнѣ, что будешь ты чиновникомъ вонъ такимъ, какъ тѣ, что съ моимъ отцомъ фальшивыя квитанціи писали…
Ардальонъ покраснѣлъ и отвернулся. Всѣ помолчали.
— Что тебѣ вздумалось ссориться на прощаньи? — ласково спросилъ онъ чрезъ нѣсколько минутъ.
— Это не ссора; я просто сказалъ, что я думаю, — отвѣтилъ Порфирій. — Не обижайся, братъ! Всѣхъ насъ заѣла нужда. Вотъ взгляни, и онѣ всѣ горюютъ, — указалъ онъ на женщинъ, сидѣвшихъ въ комнатѣ маіорской дочери. — Твоя мать плачетъ, что не можетъ жить по своему неблагородству съ тобою, а ты привыкъ къ этой мысли и повѣрилъ, что это правда. Моя мать мучается, что я изъ-за нея здоровье гублю; а скажи я, что я переѣду, она меня удержитъ. Да и не можетъ не удержать… Впрочемъ, и я-то не уѣду. Что я безъ ея любви?.. Кому нуженъ?
— Порфирій, мы васъ любимъ, — промолвила тихо Варя.
— Полноте, Варвара Семеновна! Мы привыкли другъ къ другу, а кто кого любитъ — это узнаемъ послѣ, когда другъ другу помочь будетъ нужно. Кто первый прибѣжитъ на крикъ, — тому и дипломъ на любовь…
Всѣ помолчали.
— А вѣдь это вы правду говорили о томъ, что насъ бѣдность заѣла, — замѣтила Варя. — Вотъ и Ольга Васильевна унижается, потому что и я, и она бѣдны.
— Разумѣется. Долго я раздумывалъ, — задумчиво произнесъ Порфирій:- и увидалъ, что какъ ни бейся каждый изъ бѣдняковъ, а въ концѣ-концовъ все то же выйдетъ, — придется или разойтись другъ съ другомъ, какъ Ардальону съ матерью, какъ Варѣ съ Ольгой Васильевной, или губить себя другъ для друга, какъ губимъ себя мы съ матерью… Мнѣ работать за троихъ приходится и о себѣ думать нельзя, а ее это грызетъ, — а разстанемся, такъ еще хуже будетъ обоимъ… Вотъ если бъ мы всѣ вмѣстѣ-то остались жить, такъ дѣло лучше бы было…
— Ну, нѣтъ; я ужъ не осталась бы больше здѣсь! — воскликнула Варя.
— А были вѣдь и хорошіе дни, — элегическимъ тономъ произнесъ Ардальонъ:- помнишь Варя, какъ мы дѣтьми играли въ этой же комнаткѣ, твой отецъ былъ живъ. Порфирій въ тѣ годы еще буянилъ на дворѣ, иногда забѣгалъ и къ намъ. Все, каждая мелочь оживаетъ теперь передъ моими глазами и заставляетъ меня горевать объ этихъ дняхъ.
— О чемъ тутъ горевать, если все это надоѣло! — воскликнулъ Приснухинъ.
— Совсѣмъ не надоѣло; кто тебѣ это сказалъ? Я всей душой радъ бы воротить это время.
— Оно и воротилось бы, если бы не надоѣло тебѣ нытье твоей матери, вѣчная праздность Любови Алексѣевны и вѣчныя сплетни Игнатьевны. Варѣ тоже надоѣли и поцѣлуи, и пирожки Ольги Васильевны… Глупая, братъ, это жизнь и настроился ты на скорбь о ней, потому что ты ныть любишь. Душно было здѣсь и глупо прошло наше дѣтство. Слышались здѣсь ласки, но звучали онѣ словно заупокойное пѣніе, точно все кого-то отпѣвали здѣсь. Всѣ о хлѣбѣ охали, а добывать его никто не умѣлъ… Вотъ и мы выросли тоже олухами, не знаемъ, какъ взяться за дѣло и какое-такое это дѣло будетъ. Чортъ съ ней, съ этою жизнью, и да благословитъ Господь этихъ бѣдныхъ женщинъ за ихъ любовь къ намъ!
Лицо Приснухина горѣло лихорадочнымъ румянцемъ, и глаза сверкали уже не дѣтскимъ огнемъ.
— Давеча, — продолжалъ Порфирій страстнымъ тономъ:- кто-то изъ васъ сказалъ о вашей любви ко мнѣ. Вотъ эта-то любовь другъ къ другу есть все, что дала намъ хорошаго прошлая жизнь. Но мы еще сами не знаемъ, что такое любовь. Мы только цѣловать другъ друга умѣемъ, а когда-нибудь понадобится и помощь, и не нужны будутъ поцѣлуи. Я это уже испыталъ. Меня мать цѣлуетъ теперь, братья ласкаютъ, а никто изъ нихъ не могъ мнѣ пособить, не могъ научить меня въ эти тяжелые дни. Дорого я далъ бы если бы кто-нибудь поддержалъ меня теперь… Придется, можетъ-быть, и вамъ испытать такое горе, тогда идите ко мнѣ,- я помогу. Не знаю, поможете ли вы мнѣ, но я за себя ручаюсь.
Тонъ этихъ задушевныхъ словъ былъ до того искреннимъ, что ихъ нельзя было назвать хвастовствомъ. Ардальонъ, съ свойственной ему чувствительностью, бросился на шею къ Приснухицу. Варя тихо подошла къ нему и поцѣловала его. Онъ вспыхнулъ и, совершенно растерявшись, прильнулъ губами къ ея рукѣ.
— Варя, я васъ очень люблю! — взволнованнымъ голосомъ прошепталъ Порфирій.
Варѣ даже и въ голову не пришло, что ей объяснялись въ любви, что эти слова вырвались изъ глубины этой открытой, честной души.
На другой день уѣхалъ Ардальонъ. Еще болѣе принизилась крошечная Акулина Елизаровна, еще жалобнѣе стали звучать единственныя три нотки ея голоса. Варя торопилась шить себѣ платья. Ольга Васильевна старалась добыть побольше денегъ на покупку нужныхъ для Вари вещей. Наконецъ, осенью переѣхала съ квартиры и Варя… Всѣ были какъ-то грустны, словно не на жизнь провожали цвѣтущую юность, а готовились къ ея похоронамъ. Повидимому, и Ольга Васильевна, при поступленіи Вари на мѣста могла снова начать жизнь жиденькой гувернантки и оставить ленныя владѣнія, опустѣвшія и безъ того. Но привычка къ новому образу жизни была уже очень сильна въ Ольгѣ Васильевнѣ. Она разсудила, что, во-первыхъ, она стала теперь свободнѣе жить, чѣмъ прежде, что у нея хотя нѣсколько часовъ въ день принадлежитъ собственно ей самой и не смущается шумомъ дѣтей; во-вторыхъ, она думала, что Варя можетъ, по какому-нибудь случаю, лишиться мѣста, и тогда ой снова понадобится помощь друга, — значить, лучше удержать квартиру за собой и быть всегда наготовѣ принять свою любимицу. Сообразивъ послѣднее, Ольга Васильевна рѣшилась копить деньги, чтобы Варя могла занимать ихъ у нея на свои нужды или, въ случаѣ своего замужества, сдѣлать на нихъ, хотя необходимое, приданое. Ольга Васильевна, несмотря на потребность копить деньги, все-таки рѣшилась на одинъ расходъ: на шитье новаго платья для себя, и дала себѣ слово не пользоваться чужими пирожками; но, внимательно разсмотрѣвъ свой гардеробъ, она увидѣла, что онъ еще очень и очень хорошъ, особенно, если вывернуть черное шелковое платье и изъ двухъ черныхъ люстриновыхъ сдѣлать одно. Она даже упрекнула себя въ стремленіи къ мотовству, когда выгладила распоротыя полотнища двухъ платьевъ и увидѣла, что у нея изъ остатковъ выйдетъ даже небольшая пелеринка. Что-то въ родѣ страха закралось въ ея сердце при мысли о своей склонности къ мотовству. «Такія ли теперь мои средства и лѣта, чтобы мотать? — думала она. — И вдругъ я захвораю, что тогда будетъ?» Ей стало казаться неблагоразумнымъ готовить для себя ежедневный обѣдъ, потому что ее непремѣнно гдѣ-нибудь накормятъ на урокахъ, да сверхъ того, что же она за исключеніе? Вѣдь не готовитъ же обѣдовъ никто въ своеобразномъ царствѣ Игнатьевны? И сама его правительница, и ея капитанша, и ея маіорская дочь, всѣ онѣ живутъ кофеемъ и ѣдятъ въ «сухомятку», то-есть, сегодня, питаются ситникомъ съ колбасой, завтра варенымъ картофелемъ съ маслицемъ, послѣзавтра поѣдятъ рѣдечки съ кваскомъ да прихватятъ студеню, и только развѣ въ воскресенье испекутъ пирожокъ… Это и дешево, и удобно, хлопотъ меньше.
