Да и зачем ему ценности? На что их употребить? Ни в чем, что за деньги покупается, он теперь не нуждался: его потребности свелись минимуму. И это тоже было преимуществом новой жизни — ни очередей, ни бесконечных забот о вещах и покупках он теперь совершенно не знал. Правда, находя на земле мелкие деньги, все же прихватывал их с собой по старой привычке эти бумажки ценить, но то была его законная добыча. Не лететь же с ними в бюро находок, не писать же объявления на столбах, чтобы обращались к вороне такой–то на чердак дома такого–то.
Волей–неволей, а, сделавшись птицей, он превратился в какого–то беззаботного фланера — состояние, прежде незнакомое ему. Свободного времени было так много, что не знал, куда и девать. Раньше все было недосуг побродить неспешно по городу — двадцать лет прожил в Москве, а в некоторых районах ни разу еще не бывал. Теперь же времени сколько угодно: вечный отпуск, бессрочные каникулы. И свобода безграничная — куда угодно лети.
Поначалу долго летать он не мог — быстро уставал, мешала одышка. Сказывались годы сидячей жизни, гиподинамия. Но со временем, тренируясь каждый день поневоле, он заметно окреп физически, стал много и с удовольствием летать. Это было новое, прежде неведомое ощущение — единственное, пожалуй, что в пернатой жизни нравилось ему. Первые взмахи, когда взлетал, были неуклюжи, трудны; тянуло к земле, мешали столбы, провода, деревья. Но стоило взять выше, как махи становились легки — земное притяжение словно бы отпускало, а над головой бездонным куполом распахивалось огромное небо. Небо, даже над городской теснотой, всегда было открытым, просторным. Здесь воздуха больше, здесь легче дышалось, сюда почти не доносились назойливые уличные шумы. И возникало прекрасное ощущение свободы, приволья, еще не надоевшее, не ставшее привычным, такое новое для него. Выбирая направление, он делал широкий полукруг, ложился грудью на воздух и, ощущая шеей, подкрыльями, грудью его упругую, скользящую вдоль тела волну, вытянув голову, врезался в пространство, ровными взмахами устремляясь в быстрый и долгий полет.
Это было такое прекрасное самозабвенное чувство — полет, что, вспоминая себя прежнего, он понимал теперь, как обделены, как ограничены в своем передвижении по земле люди, как зависят они от неудобной, громоздкой техники, как трудны и тесны их земные дороги, в то время как любой пичуге доступен весь безмерный воздушный простор. Теперь он лучше понимал выражение «вольная птица» —
это стало естественным состоянием его.
Обретя выносливость и сноровку в полете, он много путешествовал по Москве, излетал ее во всех направлениях. Кипучая, могучая, она шумела неугомонно без него точно так же, как и при нем. Все так же текли толпы людей и потоки машин по улице Горького, по–прежнему кишели народом вокзалы и станции метро, все так же подпирали небо высотные дома на Садовом и скромно ютились по арбатским переулкам особнячки прошедших времен. Все теми же маршрутами шли троллейбусы и автобусы, все так же торговали всякой всячиной у метро, и даже театральные афиши все те же — на них повсюду был прежний репертуар. Ничто не изменилось без него, ни один камень не сдвинулся с места. Что был Вранцов, что нет его — что «гомо сапиенс», что
«корвус коронэ»; он только песчинка в Москве, один из многих миллионов населяющих ее живых существ.
В своих прогулках по Москве он не ограничивался центром, а залетал в далекие, прежде неведомые уголки, и знал ее теперь гораздо лучше, чем раньше. Часто бывал в Сокольниках, в Измайлове, иногда отправлялся в Останкино или Кусково, для разминки совершал перелеты в Серебряный бор и обратно; впервые посетил новые районы, вроде Нагатино или Строгино. Правда, часто в них путался — до того стандартные жилые массивы были похожи друг на друга, — но стоило лишь набрать высоту и увидеть мерцающую в самом центре столицы белую свечу Ивана Великого, как все становилось на места. Странно, казалось бы, но не высотные громады, подпирающие небо, а стройный, серебристый шатер Вознесения в Коломенском или красавица–колокольня Новодевичьего монастыря, как и путнику прежних веков, служили ему ориентирами. Да еще Останкинская телебашня, хорошо видимая отовсюду, как стрелка компаса, всегда указывала на север.
По земным дорогам выбраться из города было нелегко, а воздушным путем, взмывая вверх, он достигал этого в считанные мгновенья. В принципе, он мог бы путешествовать и в другие города, но пока что не решался покинуть Москву. Замерзая в лютую стужу на своем чердаке, подумывал иной раз, не податься ли до весны южнее: в Ялту или на Кавказ, где синее море, живописные горы, цветущий под солнцем миндаль… Да что там, в своем нынешнем состоянии мог бы запросто и за границу махнуть, по всей Европе путешествовать без всяких виз и паспортов — в Париже зиму провести, в той же Венеции побывать. Но хоть и неплохо было бы посетить Елисейские поля, взлететь на Нотр — Дам и взглянуть на Лувр, что–то удерживало его в холодной заснеженной Москве. Не мог он покинуть на произвол судьбы жену и сына. Да и обратное превращение, на которое, несмотря ни на что, все еще надеялся, почему–то казалось, только здесь может свершиться, в Москве.
Была идея слетать на Урал, к себе на родину, но, поколебавшись, он от нее отказался. Когда–то в юности мечталось приехать в родной город большим человеком, может быть, даже знаменитостью, и по контрасту с этими тщеславными помыслами прилететь вороной теперь было бы скандально, ни с чем несообразно, в высшей степени унизительно для него. Ни матери, конечно, ни кому–либо из знакомых он в таком виде ни за что бы не показался на глаза.
Ничто не сдвинулось, не изменилось в Москве, ничто не намекало даже на возможность каких–то перемен. Летая, он видел то же, что и прежде, повсюду. Все те же витрины, все те же очереди, все те же лозунги, все ту же толчею на улицах — все ту же хлопотливую жизнь москвичей. Но раньше все это казалось очень простым и естественным и совершенно не привлекало внимания. Теперь же, с высоты птичьего полета, это напряженное, пульсирующее, одновременно и хаотичное и четко организованное движение, это многоликое, многошумное, многообразное действо представлялось загадочным и странным, вроде таинственно–деятельной суеты муравейника или других таких же явлений природы, давно знакомых, но не понятых в сути своей до конца.
Странно, но, сделавшись птицей, он в чем–то лучше, отчетливей стал видеть жизнь города, жизнь обитающих в нем людей. Прежде, в суете повседневности, в которой крутился вместе со всеми, многое не замечалось вовсе или воспринималось совсем не так. Независимо от того, нравилось ему происходящее или нет, оно казалось естественным, закономерным и потому хоть рутинным, но единственно возможным. Теперь же многое предстало иначе со стороны: отдаленнее, но в то же время нагляднее, без флера будничных мелочей. Как социолог он сталкивался с этим и раньше, систематизируя собранный материал. Но научный подход превращал все в абстракцию — объективная картина представала лишь в виде разного рода сводок, схем, диаграмм. Ему и в голову не приходило, что все это можно увидеть иначе — наглядно, непосредственно, словно некий лабораторный процесс. А оказалось — можно, если сам наблюдатель выключен из жизни полностью, что называется, выведен из контекста событий. Именно это с ним и произошло. Образ жизни его теперь был таков, что точка зрения резко изменилась: снизу, из гущи жизни, он поневоле переместился наверх, в одиночество. И многое стало восприниматься иначе теперь.
Казалось, лишившись своего человеческого статуса, он должен был завидовать и самому последнему из людей. Однако на деле, хоть и сильно тосковал о прежней жизни, людям вообще не завидовал. Их жизнь рисовалась совсем не в радужных тонах, и человек отнюдь не казался «венцом творенья», «царем природы», как принято было его пышно именовать.
Наблюдая теперь за людьми, он все чаще ловил себя на том, что смотрит на них другими глазами — действительно как бы со стороны. Не то чтобы свыкся с пернатым своим положением, совсем уж по–птичьи на жизнь смотреть стал, а просто появилась как бы еще одна, новая точка зрения, которая не отменяла прежнюю, но корректировала и дополняла ее. Прежде он сам был одним из этих «царей» и сам полагал себя «венцом природы», считая весь остальной мир как бы вторичным, подчиненным, созданным для его человеческих нужд. Теперь же, лишенный этого человеческого «шовинизма», иначе воспринимал мир, и люди не казались уже среди прочих живых существ чем–то особенным, исключительным, заведомо высшим, а составляли только часть живой природы, лишь один из видов живых существ. Исключительно активный и многочисленный, но все же только лишь вид — «homo sapiens»[4], одним словом.
Так что же это за вид? И как он выглядит со стороны?
