— Мамочка, зачем убили лосенка?.. Помнишь, какой он был добрый?
Мать обняла дочь, украдкой взглянула на меня. Мы понимали, что слова здесь неуместны. Но Ирочка не хотела этого понимать и сказала, сердито нахмурив брови:
— Эти дяденьки как фашисты…
Устами младенца глаголет истина: если бы мать-природа была судьей, она бы так и назвала тех браконьеров.
Разговор завязался сам собой. Шофер оказался нашим единомышленником. Мне понравилось, с какой суровой непримиримостью, почти с личной обидой говорил он об оскудении наших лесов и рек, о разгуле и безнаказанности браконьеров.
— У вас в деревне лосенка убили, — говорил он с горечью. — А я в прошлом году поехал в отпуск к себе на Волгу. И там при цементном заводе своими глазами видел железный дуб… Я не шучу, самый настоящий дуб из железа. Рабочие отковали ствол из болванки, приварили сучья, листья, покрасили их в зеленый цвет, и вышло чудо из чудес: на дворе зима, свистит вьюга, а дуб стоит зеленый, только вместо листьев гремят жестянки… Так что не будем горевать, товарищи. Если перебьем всех животных — наделаем из железа и глины. Птиц истребим — чучела посадим на ветки. Леса исчезнут — из бетона наделаем. У нас заводов много, таких себе сосен и берез наштампуем, что вечно зеленеть в скверах и парках будут. Красота, и поливать не надо: один раз вкопал — и на тыщу лет…
С трудно скрываемой болью говорил шофер о том, какими редкими стали наши когда-то богатые леса, а в них не слышно птичьего пения. Иные реки текут мертвыми, пахнут одеколоном или фенолом. Лягушки и те гибнут в отравленной воде. Я слушал и думал, что если есть такие люди, как наш водитель, то природа еще может надеяться на спасение.
В Ильинском мы свернули на мост через Москву-реку, миновали его, и перед нами пролегло прямое Успенское шоссе. Скоро мы подъехали к огромной круглой клумбе, в центре которой красовалась скульптурная группа: два оленя — мать и ее олененок. Они стояли на перекрестке дорог будто живые. Коричневая краска блестела на солнце.
— Вот они, легки на помине, — сказал шофер. — А ты, девочка, плачешь. Смотри, какие красивые стоят, глаз не оторвешь! Только грустно становится от такой красоты. Пройдет два-три поколения, и останутся у нас одни глиняные олени… И ведь что удивительно: люди уверены, что в борьбе с природой они побеждают. Не понимают, что это самое настоящее поражение. Природу надо не «побеждать», а сотрудничать с нею, уважать ее мудрые законы, учиться у нее…
Промелькнули как призраки скульптуры оленей, дорога петляла между стройных сосен подмосковного бора.
Неожиданно меня поразила мысль, что глиняные олени — не украшение клумбы, а памятник нашей лосихе и лосенку — вечный памятник бессмысленно истребленным животным, доверчивым и беззащитным.
Вновь жаворонок надо мной,
Чуть от него я не отвык…
Пой, вестник дней весенних, пой,
Ликуй, что так простор велик.
Шандор Петефи
В душе я всегда завидовал птицам. В самом деле, кто из нас не испытал в детстве сладостное чувство полета во сне, когда от легкого толчка, от невесомого взмаха рук взлетаешь и паришь в небе, словно за спиной у тебя выросли крылья?
Может быть, все мы когда-то были птицами?..
Воспоминания детства скрыты дымкой забвения, но сказки той поры поныне живут в памяти и волнуют.
Когда-то на Руси праздновали день птиц. Назывался он — сорок мучеников. Не могу поручиться за точность, а тем более объяснить происхождение этого названия. Знаю лишь, что праздновали тот радостный день весной. Люди с утра отправлялись на птичьи базары, скупали птиц в клетках и, под веселые возгласы собравшихся, выпускали пернатых пленников на волю.
В каждой семье пекли из теста «жаворонки». Еще не рассвело на дворе, еще не проснулись дети, а на столах уже красовались тарелки сдобных, ароматных, золотисто зажаристых жаворонков с изюминками вместо глаз, с острым клювиком из теста и широким хвостом, разрезанным наподобие веера.
После завтрака начинались детские забавы. Помню, мы с братом взбирались на табуретку и прыгали с нее на пол, держа высоко в руке будто бы летящего жаворонка.
Нам самим хотелось научиться летать. Мы тогда не знали, что крылатая жизнь дана только птицам.
Сколько лет уже прошло с той поры, а в душе поныне звенит нежная песенка жаворонка. С песенкой этой мне было легче жить на свете. И теперь каждой весной — еще не успеет сойти снег — отправляюсь за город на встречу с лесной тишиной и первой песней жаворонка над полем.
На склонах оврагов еще белеют холсты вчерашнего снега, а солнце уже припекает и озимые хлеба зазеленели. Выйдешь на край поля, прислушаешься к той особенной тишине, какая бывает в пору ранней весны, и услышишь в поднебесье заветный звоночек. Поет, переливается степной колокольчик, и сколько ни смотри в небо, не увидишь птичку. Кажется, звенит сам воздух. Лишь потом разглядишь под облаками крохотную птаху. Мерцая крылышками, жаворонок висит в небе над своим гнездом и поет колыбельную песню птенцам. До чего нежна и мила та ласковая переливчатая трель, похожая на песню матери. Откуда у скромной небесной певуньи такие божественные звуки, что властно берут за сердце, вызывая ответное чувство любви ко всему живому? Слушаешь, и чудится тебе, будто вернулось детство и тебя, малыша, баюкает на руках мама…
Но что-то случилось в природе: уж который год не слышу я пения жаворонка над степановским полем. Молчит зеленая колыбель, молчит небо над ней. Ветерок волнами пробегает по молодым зеленям, и я вижу серую ворону, которая бродит в хлебах, оглашая воздух одиноким хриплым карканьем.
Стою у хлебного поля и не нахожу ответа на свои думы. Почему-то грустно на сердце, словно земля осиротела без серебряного звоночка в небе.
Но вот вдали послышался рокот мотора. Из-за пригорка, прямо через хлебное поле ехал трактор. Он тащил за собой поливное устройство на небольших колесиках — размашистое сооружение из пустотелых трубок. Синеватый дымок стелился за машиной. Трактор подминал под себя молодые ростки пшеницы, оставляя в зеленях широкие вмятины от колес. В первую минуту я не мог сообразить, почему трактор давит рубчатыми колесами нежные хлебные побеги. Потом догадался: шла подкормка озимых химическими удобрениями.
Не берусь судить о пользе той работы, которую выполнял тракторист. Конечно же, необходимо повышать урожай, но, наверно, существуют другие, более удобные способы подкормки озимых. Но тогда мне было больно смотреть, как тракторист, бесстрастно управляя машиной, мял, терзал зеленые ростки непомерной тяжестью колес.
Поравнявшись с опушкой леса, трактор стал разворачиваться. И в эту минуту я увидел на правом колесе прилипшие, смешанные с землей птичьи перышки. Не сразу понял, что произошла одна из тех незаметных маленьких трагедий, которыми полна жизнь. По кругу вращались остатки раздавленного птичьего гнезда.
Невольным движением души было окликнуть тракториста, сказать ему: «Что же ты наделал, человек, почему нерадиво выполняешь свои обязанности?» Но рев мотора заглушал все звуки, а отсутствующий взгляд водителя не отражал раскаяния. Вероятно, сам он не знал, что раздавил гнездо, не видел его в зеленях, а если бы видел, ответил: «Мне надо план выполнять, а не птичек разглядывать». Ответил бы так и по-своему был прав, потому что план действительно надо выполнять, а хлебные посевы нуждаются в подкормке.
Суровы законы жизни. Низкий поклон хлебному колосу и слава рабочим рукам, лежащим на руле машины. Но что делать птичке, если своим родным домом она избрала русское хлебное поле, если сама мать-природа подсказала ей, что от посева до жатвы она успеет вывести птенцов, обучит их летать и бороться за жизнь. Откуда было знать пичуге, что люди придумают химическую подкормку и посередине лета сначала польют ядохимикатами птенцов, а потом переедут гнездо колесом.
Трактор удалялся, расстилая по земле приторно сладкий угар из выхлопной трубы. И уже ничего нельзя было изменить в том, что совершилось, ничего нельзя было исправить, а тем более спасти.
Провожая глазами трактор, я думал: из века в век хранил человек единство хлеба и песни. Но вот их разъединили: хлеб вырастили, а песню убили.
Чудом двадцатого века, другом и помощником человека явилась к нам машина. И она же убила крылатую песню, безжалостно и бесстрастно переехала ее колесом, и поле умолкло.
В чем же разгадка неразрешимого противоречия? Чего жду я от самого себя и почему болит душа, не находя ответа на трудный вопрос?
И тогда мне вспомнилась прочитанная однажды в газете заметка. В одной колхозной бригаде трясогузка свила гнездо на сеялке, пока она стояла без дела. Обнаружив гнездо, люди окружили смелую птаху и с любопытством рассматривали ее. А водитель осторожно включил мотор и бережно повел машину по полю. И так вместе с птенцами, которые прекрасно чувствовали себя на машине, продолжал работать в поле.
