Михал Михалыч убедился: видит око, да зуб неймет. И звучание его фраз так изменилось, что я уж воздержусь от их повторения.
Сели мы, каждый на своей стороне (Надя посередине), и провели совещание типа производственного.
Моя «лесная» территория внушила мне великую мысль: если собрать валеж да сушняк, да соорудить из этого добра ограду в виде буквы П, да в глубине этого дворика привязать Васю, а самим ждать в сторонке, то…
Решено! Быть по сему!
Но Михал Михалыч со своим Васей может перебраться на мою сторону лишь по мосту, а до моста четыре километра… И все же он пошел, как ни горько было это бедняге!
Тут-то я и вздремнул в шалашике, на охапочке сена!
План удался без осечки. Вася мастерски выполнил роль предателя: утка попала в окружение, и, когда мы подбежали, она бросилась на хворостяной барьер и, пытаясь пробиться сквозь него, завязла и, конечно, была схвачена.
Владелец, задыхаясь после беготни, обозвал ее таким выразительным, хотя и очень кратким словом, что она сразу притихла, будто обиделась. А определение это, пожалуй, очень даже подходило к Надиной не вполне благовидной профессии зазывания мужиков.
— Михал Михалыч, а ногавки-то, кажется, нет, — скромно заметил я.
— Как нет? Не может быть? Я сам пришивал!
Но куда денешься от факта? Ногавки так-таки и не было.
— Гм, гм… — только и произнес Михал Михалыч, но стал как-то особенно предупредителен и внимателен: — Смотрите, дорогой, вот тут канавка. Не оступитесь! Подождите, я сучок отведу — не стегнул бы вас…
Для окончательного смягчения отношений он стал расписывать блестящие перспективы:
— Придем, да по рюмочке, да под селедочку, да по второй под колбаску, да по третьей… да борща, да…
Много у Михал Михалыча нашлось таких «да», и все они оказались правильными. Прекрасная хозяйка его супруга, Анастасия Власовна!
А в подсадной, как таковой, я все же что-то разочарован!
Дела давно минувших дней…
Я стал бредить охотой с двенадцати лет. Отец мой, московский педагог, пришел в ужас. «Ты и порох будешь дома держать?» — ахал он (порох казался ему, пожалуй, пострашнее нынешней атомной бомбы).
Все же мы договорились: кончу гимназию — будет мне ружье. Ждать приходилось больше пяти лет! И я ждал, терпел…
Знакомых охотников не было, поглядеть на чью-нибудь охоту не приходилось; оставалось одно — книги. И я читал все охотничье: журналы, сборники, руководства, прейскуранты охотничьих магазинов…
Но особую роль в определении моего будущего «охотничьего лица» сыграла «Война и мир» Л. Н. Толстого. Меня, четырнадцатилетнего мальчика, эта книга потрясла живыми судьбами людей, огромностью событий, великим обликом родины, впервые открывшимся мне тогда. Но как ни был я захвачен всем этим, а не упустил взять на специальный, так сказать, учет псовую охоту Ростовых, изображенную гениальным мастером с таким безукоризненным знанием дела. Я переписал для себя все тридцать страниц охотничьего текста и не раз, бывало, бросал какую-нибудь теорему или латинские глаголы, чтобы, вынув заветную тетрадку из ящика стола, вновь и вновь пережить рев стаи гончих на волчьем следу, травлю зверя борзыми… Мечта об охоте «вообще» сменилась стремлением к охоте псовой. Но ведь комплектная псовая охота доступна лишь помещику, да и то не из мелких! Промелькнул было в моей пылкой голове план: после гимназии поступлю в помещичью охоту борзятником! Однако такой борзятник был все-таки на положении холопа… Грезы о борзых приходилось бросить. Но зато весь азарт, все помыслы были переключены на гончих. Их-то я добьюсь, заведу, конечно, не стаю, хотя бы одну собаку, а когда-нибудь, может быть, и смычок!
Как раз с двенадцати лет, с начала этих моих устремлений, я стал проводить каникулы и просто праздники в подмосковном селе Пронском, в давно знакомой нам крестьянской семье. Ее глава Иван Степанович благоволил ко мне и, бывало, баловал рассказами про охоты помещиков, у которых прежде служил в кучерах. Теперь он что-то не уживался на «местах» и подолгу жил дома.
Наконец мне восемнадцать лет, гимназия окончена. Я поступил в Московский университет. Куплены две «мечты»: фуражка с синим околышем (тогдашняя форма универсантов) и ружье!..
И вот началась прекрасная студенческая жизнь с ее лекциями, вечеринками, бурными сходками чуть не до утра. Вскоре я сделал открытие: лекции посещать ни к чему (это было тогда и не обязательно), а значит, необходимо купить гончую и приняться за дело! Стояла вторая половина октября — разгар охоты. В воскресенье я помчался на Трубную площадь, или попросту на Трубу, как ее величали завсегдатаи этого рынка всякой живности. Шел я туда полный торжества и тревоги. Еще бы! Шел покупать гончую, которую так страстно ждал столько долгих лет! Перед моим волнением спасовал бы и трепет влюбленного, летящего на первое свидание.
Я ходил по рынку, не чуя ног, приценялся и никак не мог понять, какая же из собак самая лучшая. Я уже было поддался обаянию нарядного ярко-пегого выжлеца; продавец — сухощавый, беловолосый старик в серой чуйке, засаленной и, как полагается, подпоясанной охотницким наборным пояском, — говорил про своего гонца сиплым басом:
— Настоящий глебовский. А гонит хоть зайца, хоть красного — «дубом»!
Вероятно, меня пленило непонятное, но многозначительное определение «дубом», и я стал сторговываться со стариком. Но тут на ухо мне шепнули: «Барышник! Надует!» Я оглянулся и увидел полного краснощекого студента с блестящими веселыми глазами и в такой же, как моя, университетской синей фуражке. Он держал на сворке чепрачную выжловку. Не теряя времени, румяный сангвиник заговорил:
— Товарищ! (так студенты называли друг друга и тогда). Купите мою! Настоящая костромичка! Гонит без умолку!
У собаки была белесая морда, густой черный чепрак и прибылые пальцы, но я по своей неопытности поверил в костромичку.[3]
Веселый студент бодро продолжал:
— Видите, какая породистая? Даже прибылые пальцы есть!.. А вы на каком факультете, товарищ?
— На естественном.
— Вот как хорошо! И я тоже естественник. Вы, наверно, первокурсник?
— Да, — ответил я, краснея. — А вы?
— На третьем. Так вот. Как старший товарищ, советую: берите мою. Студент студента не подведет!
— А зачем же вы такую хорошую собаку продаете?
— Да знаете ли, товарищ, у Гришки (это мой двоюродный брат) выросла молодая выжловка. Принялась — лучше не надо. А Волга нам теперь ни к чему.
— А сколько осеней Волге? (я старался говорить по-охотничьи).
— Седьмая. Опытная собака! А опыт дороже всего. Волга — профессор! И не беспокойтесь, лег восемь у вас еще поработает.
Я понял: Волга — это моя судьба. Нужно хвататься за счастливый случай. А седьмая осень — какая же это старость? Цена была подходящая: за такого «профессора» всего пятнадцать рублей! (деньги в те времена все же заметные). Двенадцать рублей у меня было, но отец, конечно, добавит трешницу.
— Куда поедем пробовать? — спросил я.
— Да куда хотите. Только, если пробовать, отложим недели на две. У меня сейчас зачеты — не могу. Жаль только, чернотроп у вас пропадет! — вздохнул румяный.
Без пробы не берут гончих у чужих людей, но тут был «свой» — студент, да еще естественник. Смешно из-за пустой формальности терять целых две недели лучшего охотничьего времени. А не терпелось-то как!
— А если без пробы?
— Ну конечно же! Студент студента разве обманет? Да если Волга вам не понравится, ведите ее ко мне!
— Ладно. Только у меня трех рублей не хватает. Дайте ваш адрес. Сегодня же принесу остальные. — И я взялся за сворку.
— Нет, так неудобно, товарищ. Все равно вам приходить. Тогда и Волгу получите. А задаток давайте.
Я отдал весельчаку свои двенадцать рублей, а самого по сердцу резнуло: «Эх! Студент студенту на три рубля не поверил!»
Получив от отца три рубля, я помчался на Арбат. Там, в переулке, разыскал дом Спиридонова (такова была фамилия продавца Волги). Это был двухэтажный особняк в стиле модерн. «Вон какие студенты бывают!» — подумал я.
Юрий встретил меня в передней, взял свои три рубля и послал горничную к дворнику, чтобы тот привел Волгу из сарая.
Наступил миг, когда я получил наконец то, о чем мечтал столько лет.
Я повел свое сокровище домой пешком: денег на извозчика не было.
Отец меня несколько огорошил:
— Почему твоя собака такая седая? Очень старая, что ли?
…Я не поддержал этот разговор.
В следующие дни я приучал к себе Волгу: кормил, ласкал, сидел с ней в ванной комнатушке, где она пока жила. Но эти старания были излишни: Волга и без того ко всем лезла на грудь целоваться. Тогда я удивлялся этому, а дело было простое: на своем немалом веку выжловка переменила столько хозяев, что для нее «чужих» уже не существовало.
