— Стой, Тимофей Павлович!..
Осторожно продвинулись шаг за шагом… И, черт возьми, — вот тебе свежий след медведя! Услышал, не подпустил!
— Скотина разнесчастная! — ругал зверя расстроенный Кунин.
Отдохнув, выспавшись, я решил отступиться от медведя. Но разве Павлович помилует? Надо было видеть его сарказм:
— Эх, охотничек! Ты погляди, какой день! Душа в лес просится!
И я сдался, и опять весь день мы шли, шли лесами, болотами, логами, загибали круги, проклинали выходные следы…
Заночевать пришлось в Раменье, деревне километрах в пятнадцати от дома. Вон куда нас занесло! Знал бы — ни за что не пошел бы!.. Зато на другой день обложили чуть не в первом кругу. И опять далеко от всех деревень…
Я уныло констатировал:
— Опять вся надежда на челнок…
А Кунин назидательно ответил:
— Ну уж теперь не касаться к «нему», покуда не засыплет!
Сказал, будто не он меня в прошлый раз тянул!
Два дня сидел я, работал безотрывно. А на третий урвался с гончими. Подняли беляка быстро, лихо провели два круга, и я довольно красивым дуплетом взял зайца, мелькнувшего в осиннике.
А в сумерках навестил меня Тимофей Павлович:
— Ну нету мне покоя, да и все тебе! Вдруг кто найдет нашего медведя! След длинный, долго ль наткнуться? Надо каждый день проверять. Если кто сунется — отважу живо!
Как он думал отвадить, это его дело.
В тот день он уже «сбегал». Недурная пробежка! Туда, назад, да окружить — километров двадцать!
А на следующий день — это было уже двадцать первого декабря — не успела еще хозяйка моя поставить утренний самовар, как пришел Кунин. Он стал просить меня:
— Сбегай, Василий Иваныч! — умолял он. — Проверь! Пожалуйста! Баба шею переела: вывези ей из лесу стог!
Конечно, Настя была права: кормить скотину нечем, сено из леса необходимо вытащить, пока снег не заглубел, а муж — на охоту да на проверку еще какую-то! Но я не мог бросить работу:
— Да ну его к чертям, твоего медведя! Душу он выматывает!
Кунин мрачно выслушал и, не молвив больше ни слова, ушел.
А на следующее утро Тимофей был опять тут как тут. Вчера он сбегал-таки на оклад, разругавшись с женой и задав корове соломы. И был убежден, что ходил не зря: в полукилометре от заветного места встретил он следы двоих людей.
— Вчера, слава богу, не перехватили медвежью дорожку, а ныне? Сходи, христа ради! — молил Кунин. — С сеном ну никак нельзя…
И я «сбегал». Кроме вчерашних людских следов, виденных Куниным, других, к счастью, не нашлось.
А на поход жаловаться не стану, хотя от жестокого мороза даже туман стоял и на деревьях навис иней. Уж очень красиво было: когда всходило багровое солнце, оно чуть окрасило вершины деревьев в красноватый цвет, как бы подсиненный и притушенный туманом…
Дождались мы! Закрутила желанная метель. Всю ночь, весь следующий день пуржило. Бушевал ветер, снег валил хлопьями, забивало им межи и канавы. Подумать только, что творилось в лесу!
Вечером, очень довольный, друг мой говорил:
— На нашу мельницу вода! Вот когда зимушка разгулялась!
На вторую ночь утихло. Ну как тут было не пойти к окладу? В лесу стало ни два ни полтора: без лыж худо и на лыжах не добро. Ходили без них. Опять челночили по окладу, выглядывали: не под той ли валежиной? не в этом ли буреломе? Увидел я занятную кочку — буроватая и почти не заметена снегом… А она как вскочит и, став вдруг совершенно как медведь, — в два прыжка у еловой чащи! Я сорвал с плеча ружье: бац! бац! На следу несколько красных точек… Мой соратник негодовал:
— Эх ты, зритель! В двадцати шагах зверя не понял!
Крыть было нечем. О господи! Все сызнова! Не бросишь ведь!
И пошли мы, и пошли — кругами, зигзагами да обходами. К вечеру еле живые обложили. А сколько еще нам до дому! И как одолели мы это «сколько» — о том лучше не вспоминать!
А потом нужно было ждать пороши, вьюги… И пришла пора мне ехать в Москву… Да и Кунина привязал к кладовой учет семфонда.
Пришел он прощаться:
— Не забудь! Приезжай скорее!
Пусть не волнуется — недели через две урвусь.
А вышло, как не ждал: дела не отпустили в январе. И восьмого февраля пришло от Кунина письмо, очень горькое: «…что ж ты делаешь не едешь, а медведь в весе убывает, поимей совесть…».
Я «поимел совесть» и 11 февраля прибыл к Купину. И разумеется, еще до света пошли мы на оклад.
Снегу видимо-невидимо! И лежал он рыхло — ни единой осадки за зиму! На лыжах — наказание…
По приметным куртинам ельника, по холмам и низинам восстановили мы границы оклада — ну и давай строчить. Лыжи тонули в рыхлом снегу, и где-то там, в невидимой глубине, их ловили скрытые пеленой снега кусты ивняка, валежины, какие-то еще непонятные преграды, ловили, вели в сторону, брали на излом. Падали мы, ныряли, выпутывались, опять ныряли… Но зорко искали признаки берлоги!
А снег, невозмутимо ровный и безупречно белый, хранил свою тайну… Хрустнуло! И моя правая нога ухнула уж и вовсе не поймешь куда, а концы сломавшейся лыжи весело высунулись на свет божий: вот и мы! Товарищ мрачно отпустил меня:
— Вали на Байневскую дорогу. На ней вроде санный следок бывал.
Ведро пота пролил я, пока добрел на одной лыже до дороги. Только сел отдохнуть — выстрел! А второго нет! Ловко! Одной пулей! Ай да Павлович!
Зависти не было, только радость: развязались!
Ждать его — замерзнешь. Да и все равно мы с ним не пара: без лыж по такой занесенной дороге не разгонишься. Пойду — догонит!
Но он не догнал. А я дома забрался на печку, наслаждаясь теплом и отдыхом. Но вот и мой товарищ.
— Поздравляю! Неужто с одной пули наповал? Завидую!
— Чертова прохвостина! — разразился Кунин. — Будь он проклят, этот медведь! Я завидел — буреет, раз туда! А это пень!
Вечером мы добыли лыжи и для меня.
Ну а к рассвету прикатили к окладу по вчерашней нашей лыжне. Побежала с нами и кунинская лайка Умка… А мороз! Зверский!
Приехали. Принялись строчить промежутки между вчерашними строчками: здесь же «он» где-то! Не провалился же сквозь землю! Сновали, ныряли…
Едва сделали половину дела — хряп! Опять лыжа подо мной! Я так и сел:
— Ну, видно, не судьба…
Но друг грозно перебил:
— Я те дам судьбу! Вишь, вырос! Под тебя не лыжи надо, а бревна! Так походишь — ноги долгие.
Они у меня и правда «долгие». Но снег-то какой! Ну — сколько выдержу!.. Полез, увязая чуть не по пояс… Умка поглядывала с удивлением: чего они лезут целиком? То ли дело бегать по лыжне! Однако и сама заразилась: нет-нет да и проплывет между лыжнями, навострив уши и то свивая, то развивая пушистое кольцо хвоста…
Ай! Ай! — тявкнула… Белку, что ли, нашла? Но лайка, гляжу, целит носом вниз! Сердце у меня екнуло… И стал я заходить с другой стороны той кучки деревьев, где задержалась лайка.
Я выносил ногу, сколько мог, вперед и — ух! в пух. Потом другую ногу… Правую… Левую… Правую… Ох! Чуть не сунул ногу в широкую воронку в снегу: на ее дне виднелся клок темной шерсти с намерзшими комками снега. Каюсь: я не стал поднимать зверя из берлоги. Отпятясь шага на три, я приложился, целя под шерсть.
Сухо треснул бездымный выстрел… Казалось, долго-долго — ни звука, ни движения, а на деле пролетели две-три секунды… И возник стон и фонтан снега, вздыбилось бурое… Рванулось, и сильно раненный медведь тяжко поплыл снежной целиной, оставляя за собой глубокую борозду, поплыл в ту сторону, куда лежал головой… А за ним Умка с истерическим лаем! Я вскинул ружье… стволы нашли голову зверя… Чик! — Осечка!
Ударил выстрел Кунина… но чаща! И зверь не убавил хода… Некогда было мешкать — уйдет! Я пустился вдогонку. Рвался из снеговых глубин, ухался… На ходу перезарядил ружье…
Как ни тупо я двигался, все же нагонял ослабевшего зверя… Полуугонный жакан пересчитал несколько ребер медведя и остановился в горле. Зверь рухнул… Умка вцепилась в зад…
Тимофей Павлович и поздравлял, и крыл меня за осечку:
— Зарядить патрон не умеешь!
Но медведь-то был взят!
Из трех с половиной лыж, привязанных за носки к поперечной палке, сделали мы волочугу. Пояса и ружейные ремни-погоны пошли на лямки.
Два упорных, безотвязных охотника впряглись и везли медведя не один километр по глубочайшему снегу на Байневскую дорогу, где «вроде санный следок бывал».
Красива эта весенняя охота, но я в ней что-то разочаровался.
Несколько лет назад приятель зазвал меня к себе в подмосковный район «заняться» с его замечательной уткой.
— Надя у меня такая гениальная! — расхваливал Михал Михалыч. — Не то что селезня — самого господа бога на воду осадит!
Не поверить я не мог: Михал Михалыч охотник настоящий.
Разве против такого соблазна устоишь?
Приехал я к другу в разгар весны. И сам был радостен, и погода сияла. А вот хозяин утки встретил меня в кислом настроении:
