Ох, не испортил бы парень всю обедню!.. Прошла минута…
— Граждане судьи! — послышался крик. — Сидит! Можно стрелять?
— Ни в коем случае! — грозно приказал я.
Из-за ольшняка донеслось с надрывом:
— Ой, мука какая!
Справа, не близко от нас, на поляну выскочила Розка, порядочно отставшая от беляка. Почуяв воду, выжловка смолкла, бросила след и побежала к речке. Там она полезла в воду и стала купаться!
Застрочили судейские карандаши в судейских книжках, фиксируя, очевидно, бесславный конец славно начатой Розкиной работы.
— Граждане судьи! — услышали мы жалобный вопль. — Он все сидит! Я стрельну!
— Не смей! — рявкнул я.
И опять невидимый за ольшняком страдалец простонал:
— Ой, мука какая!
Как ни твердо работала Розка, но, очевидно, жара доняла ее. Выжловка, как говорится, зарьяла и не удержалась от соблазна искупаться. Но наскоро полакав воды и проплыв метра два-три, Розка выпрыгнула на берег, отряхнулась и со всех ног бросилась к следу. Став на него, она погнала полным ходом и во весь голос, как ни в чем не бывало. Пронеслась она мимо нас, скрылась за ольшняком и, должно быть, там, где заяц сидел, терзая сердце молодого охотника, завизжала, как на помычке, и повела еще горячей.
Купанье гончей на гону не такой уж редкий случай, но это безусловно высокая марка.
Жара истомила собаку, проскакавшую за зверем уже много километров, — и вот речка! Какое блаженство искупаться! Казалось бы, не расстаться с таким раем, а гончая твердо помнит дело и, слегка освежась, мчится на оставленный след, чтобы гнать, гнать — вязко, упорно, верно… Честь и хвала такой гончей!
С удовольствием судьи присудили диплом вязкой и премудрой выжловке. Подошел растерянный Порохов. На лице его было написано: «Как же-это? Упустили…»
Я по обычаю поздравил его с Розкиной победой и попросил поскорее подловить ее. Он покраснел от радости, но тут же спросил:
— А как же заяц?
— Что как?
— Неужто так и останется?
Смущенный и расстроенный, глядел он на меня непонимающими голубыми глазами и даже рот приоткрыл в своем горьком недоумении: что ж это за люди, что запросто упускают зайцев?
Начало декабря. Деревушка среди новгородских лесов и болот. Здесь — то, что я люблю: леса дремучие, болота глухие.
Пороши хороши, но мои гончие скучают; им на беду я с собой привез из Москвы работу: сижу, пишу целыми днями.
…Я писал, а сам поглядывал в окно. За ним лежала свежая печатная пороша. Решил: завтра — обязательно гонять!
Но вышло не так. Когда уже стемнело, пришел Тимофей Павлович — колхозный бригадир и славный охотник. В колхозе умный и, что называется, двужильный Кунин — козырь, а для пушнозаготовителей — находка: много он сдает белок, приносит горностаев, норок и даже куниц. Охотник хорош, да и остроухая Умка у него — дельная собака.
Вошел, снял шапку, обнаружив лысину, расправил усы, уставился на меня пристальными серыми глазами.
— Ты ничего не знаешь? — с прокурорской суровостью спросил он.
— Не знаю… — виновато ответил я. Несомненно, надвигалось известие чрезвычайное.
Он сел на лавку. Медлительное свертывание цигарки дало мне почувствовать значительность момента. Наконец она задымилась.
— Я ныне ходил на Гагарье озерко окуней блеснить. — Последовала пауза в густом махорочном дыму. — Шел туда, а на Мартыновской тропе вроде следы запорошенные. Без внимания мне… А потом на озерке дерну, дерну блесну, а думка: «Откуда тут лошади взяться?» Шел назад — разобрался. Пролез в ельник, а там в затишке лапища — когти как напечатаны. Надо убить.
— Постой, Тимофей Павлович, разве можно медведя без лицензии? Я в прошлом году был в Белоруссии, так там на медведя давно строгий запрет. Мало их.
— Где мало, а у нас через меру. В нашей области покуда никто не запрещает — бей, пожалуйста.[2] Завтра надо идти, — сказал Кунин. — Пойду сейчас по бригаде, наряжу народ на завтра.
Встали затемно. Пока добрались, рассвело. След не из крупных: зверь — пудов на пять.
Стали окладывать к северу от тропы. Пересекли мы полосу старого ельника, с полкилометра шли на восток краем болота, опять повернули вправо и долго брели на юг. Но вот и наш след. Выходного медвежьего не было. Зверь — в первом же кругу. Удача!
— Погоди радоваться, — обронил Кунин. — А сколько номеров да загонщиков надо на такой обширности? Резать, убавить придется.
Половинить отправился он один — шума меньше: зверь лежит на слуху. Я стал у входного медвежьего следа, как на номере.
Медведь медведем, но не мог я не любоваться жизнью, которая припорхала ко мне в заснеженном, принаряженном ельнике. Припорхала, посвистывая и попискивая в образе стайки синичек. Было так тихо, что перелетывание крохотных гаичек, лазоревок, московок слышалось как заметный шум. Пропорхали и исчезли. А ели, осины и березы, не шевелясь, вслушивались в звуки удаляющегося легкого движения… Но вдруг Кунин сгонит и зверь пойдет сюда! Я глядел во все глаза, тихонько поворачивая голову из стороны в сторону.
Гляжу — торопится мой товарищ своей хромающей, но быстрой походкой. Подошел, рассказал, что, разрезая оклад, видел такие же припорошенные следы: подошли к яме под корнями вывороченной ели и прочь влево же. А яма что печь. Вот бы где «ему» лежать!
Ну что ж! Оклад небольшой, до деревни километра три-четыре. Взять загонщиков да и облава?
— Неправда! — сказал Кунин. — Пойми хода! Три номера надо.
Пошли домой. Я мысленно составлял вызов-телеграмму москвичу-приятелю…
Прошагали мы метров триста и ахнули! Через наши утренние следы махом проскакал медведь! Кунин свирепо плюнул: «Согнали!»
Назад, проверить! И попали мы к тому самому вывороту, у которого присел окладчик, вглядываясь во тьму ямы. Из нее скакал теперь новый след! Медведь-то видел охотника и, как только враг скрылся, давай бог ноги! Почему же вставал он из берлоги, делал кольцо на Мартыновскую тропу? Чтобы Кунину свой адрес сообщить? А вот почему: на бугорке над берлогой виднелся такой же заметенный след проскакавшей дикой козы. Ее прыжок пришелся как раз над Мишиной пещерой. Коза протопала, на хозяина ямы посыпались комья земли. Он в испуге или недоумении вылез, прошелся, успокоился и вернулся в свою яму.
Но нам-то что теперь делать? Догонять! Где-нибудь да ляжет!
Много было пройдено за день сосняков, ельников, березняков, логов, болот, суболотей… Перед сумерками след стал петлять: зверь выбирал место, где залечь. При одном из окладных маневров мы выскочили на поляну… В тот же миг против нас из ельничка высунулось бурое и скрылось — ахнуть не успели! Ох, горе! Не скоро теперь ляжет!.. И побрели мы домой.
А впотьмах «кочка что бочка», как скажет Кунин. Шли мы, спотыкались, падали, садились… До того измучились, что даже, увидев огоньки деревни, еще раз сели отдыхать…
А назавтра опять дорассветное вставанье, опять ходьба, ходьба, продиранье сквозь еловые чащи, увязание в непромерзших болотах, перелезание через буреломные завалы. Шли, шли, загибали круг за кругом и всё — выходной след, и опять выходной след… Ничего доброго мы уже не чаяли… но в последнем, сумеречном кругу получилась удача: медведь оказался в нем.
Домой!.. Мрак, спотыкания, привалы, с которых, кажется, не встать…
Зато потом пошли дни полного отдыха. Тимофей Павлович решил:
— До нового снега в лес — ни-ни! Пусть «он» облежится, про нас позабудет. А ведь беда нам! — добавил Тимофей Павлович. — До деревни верст восемь. Кто в такую даль пойдет загонщиком?
— Значит, Павлович, москвича не вызывать?
— Какой тебе москвич!
Обдумали мы с Куниным и надумали! дадим зверю разоспаться, а потом прострочим весь оклад челноком. Убьем на подъеме, а то и «на корню», лежачего.
Взялись мы за работу: я за стол, а у Кунина по бригаде дел набралось куча.
Работа и отдых. Красивые яркие морозные дни.
Прошло их, должно быть, пять, и в сумерках посыпался реденький снежок. К рассвету перестал, не скрыв, а лишь затуманив старые следы.
Посудили мы, порядили: облежался-то крепко, да ведь на голи! Кунин настаивал: идем! Все равно спит он, подпустит! Не терпелось человеку! Ну а я… да ведь и я охотник!
Поутру ветер шумел в вершинах леса, осыпая нас снежной пылью. Натропили зайцы, попадались лисьи и рысьи нарыски.
В болотах ход тяжелый — снегу порядочно.
Пришли. Проверили оклад. Принялись строчить челноком, вроде хороших пойнтеров. Сперва проложили ход вдоль края оклада, идя шагах в двадцати друг от друга параллельно. Дойдя до конца оклада, пошли в обратном направлении, конечно забрав новую полосу места. Так и сновали из конца в конец. И все вглядывались в куртинки ельничка, в валежины… Вдруг я отчетливо уловил запах медведя:
