— Ну, пора ехать, — сказал Павел Петрович. — Мои дамы спать хотят.
— Нисколько, папочка, — запротестовала Оля.
Но Павел Петрович встал, попрощался с Федором Ивановичем и пошел в переднюю, к вешалке. В передней еще долго прощались, говорили: «Не бойся гостя сидящего, а бойся гостя стоящего», смеялись, шутили.
Потом добрых полчаса все трое шли пешком вдоль Лады до первой стоянки такси. Оля взяла под руку Павла Петровича, а Павел Петрович Варю. К ночи весенний город не остыл; ночь наступала теплая. Варя даже распахнула жакет. Смешливое ее настроение исчезло, она притихла, ей вновь слышались слова: «Я тебя там один подожду и на самом пороге беседки с милых уст кружева отведу». Она повторяла про себя эту взволновавшую ее песню и в такси и на лестнице и с нею вошла в дом. Непонятно почему, но от песни этой было грустно и тревожно.
Едва вошли в дом, разделись, зажгли свет в комнатах, в передней зазвонил звонок.
— Странно, — сказал Павел Петрович. — Без двадцати двенадцать!
Отворить дверь пошла Варя. Перед нею стояла незнакомая женщина, уже не очень молодая, но красивая, статная, и — что самое поразительное — на плечах у нее была темно-серая накидка, а на голове те самые кружева, о которых только что мысленно пела Варя. Женщина была из песни.
— Павел Петрович дома? — спросила она, окинув быстрым взглядом стройную фигуру Вари, которая еще не сменила светлого, впервые в этот день надетого весеннего костюма.
— Дома, — ответила пораженная Варя. — Пожалуйста, проходите.
— Это вы! — воскликнул Павел Петрович, появляясь в передней.
— Да, я, — ответила красивая женщина, снимая с головы черные кружева. — Была здесь у приятельницы, поблизости. Решила навестить. Не поздно?
— Что вы, что вы! Мы ложимся не раньше двух.
— Где же это вы пропадаете целые дни? — говорила поздняя гостья, входя в столовую. — Я вам звонила утром, ваши юные хранительницы, — она вновь внимательно взглянула на Варю, — ответили: нет дома. Звонила несколько раз днем, вообще никто не ответил.
— Серафима! — зло шепнула Оля на ухо Варе и, хлопнув дверью, ушла в свою комнату.
Варя постояла с минуту в дверях столовой под изучающим взглядом Серафимы Антоновны, неожиданно для себя покраснела и тоже ушла.
Павел Петрович и Серафима Антоновна остались одни.
1
Заседание бюро райкома комсомола должно было начаться в двенадцать. Оля пришла на сорок минут раньше. Она думала, что успеет посоветоваться, как быть с Георгием Липатовым, который уже совершенно открыто заявлял о своем нежелании жить с Люсей.
Но Коли Осипова на месте не было: его вызвал секретарь райкома партии. Оля в одиночестве походила по райкомовскому коридору и вернулась на улицу. Она села на скамейку в сквере посреди площади, перед нею была большая круглая клумба, в которую старые и молодые садовницы высаживали из крошечных горшочков анютины глазки. Через площадь, мимо сквера, по брусчатой мостовой проносились с дребезгом троллейбусы, с тяжелым топотом шли грузовики, в кузовах и на тележках, прицепленных за ними, возвышались части огромных машин, возле самых тротуаров жались велосипедисты, по тротуарам текла толпа пешеходов. Майское небо сверкало, слепило. За Олиной спиной цвел куст черемухи, с него на скамейку летели белые хлопья. Оля ловила их на ладонь и машинально прислушивалась к тому, о чем говорили садовницы. Они говорили о какой-то Нюрке Бойченко, которая «не соблюла себя», а вот вышла теперь замуж и получился у них через это полный разлад с мужем. Он так прямо и объявил ей наутро после свадьбы: ступай, милая, обратно к тому, от кого пришла, не только любить тебя — глядеть в глаза твои бесстыжие и то не желаю.
Женщины разделились на два лагеря — одни ругали Нюрку и стояли на стороне ее мужа, другие клеймили позором Нюркиного мужа и отстаивали Нюрку, подкрепляя позицию единственным доводом: «А сам-то он до двадцати восьми лет монахом жил, что ли?»
Некоторые из садовниц называли все своими именами и говорили до того откровенно и прямо, что Оля сидела красная от стыда; она вскочила бы и пустилась бежать, но ей казалось, что ее бегство тут же заметят и она будет осмеяна и осуждена, пожалуй, не менее жестоко, чем та любвеобильная Нюрка, которая «себя не соблюла».
На Олино счастье в сквер пришел еще кто-то и сел на соседнюю скамью. Садовницы переменили разговор, они заговорили о получке, которая ожидается завтра, и о своих планах наиболее рационального расходования заработанных денег. Одна сказала, что у нее уже есть отложенные раньше, теперь она только добавит и купит платье такого креп-марокена, что все закачаются. Другая сказала, что ей не до платьев, у нее мальчишка болен, надо покупать фрукты, а время нескладное — начало лета, — где их возьмешь. Третья объявила, что купит сыру, шпротов и спотыкачу — и ну вас всех к лешему с марокенами и мальчишками! — загуляет по высшей категории. Ей было лет тридцать пять, лицо у нее было в оспинах и в глазах стояло злое воинственное выражение.
— Верно я говорю? — крикнула она тому, кто сидел на скамейке, соседней с Олиной.
— А что ж, верно, — отозвался он. — Погулять никогда не вредно.
Садовницы засмеялись, а Оля поморщилась, ответ показался ей развязным, неумным и пошлым. Только тут она разглядела своего соседа, которому было, наверно, столько же лет, сколько и ей; был он сероглазый, густобровый и хотя произносил пошлости, улыбка у него была хорошая, радостная; правда, если вглядеться повнимательнее — немножко насмешливая. «Наверно, считает себя красавцем, — подумала Оля, — и слишком большое значение придает своей персоне». Еще она подумала о том, что при всех богатствах русского языка в нем нет хорошего слова, с которым бы можно было обратиться к этому сероглазому товарищу. Сказать: «молодой человек» — в этом есть нечто обывательское, глупое. Сказать: «юноша» — ну прямо-таки из сладенькой повести о жизни ремесленного училища, в которой всех мальчишек высокопарно называют юношами. Что же остается? Грубое «парень»? Нет, для молодых мужчин не нашли, не придумали такого поэтичного, красивого, нежного слова, которое хоть в слабой мере равнялось бы слову, найденному для молодых женщин.
Ветер тряхнул черемуховый куст, Олю всю осыпало белыми лепестками, ей стало весело от этого и еще от того, что для нее существует такое красивое слово. Вот тот юноша — парень — молодой человек, вздумает если обратиться с чем-либо к ней, он что скажет? Он скажет, конечно: «девушка». Оле очень захотелось, чтобы сосед обратился к ней, спросил бы ее о чем-нибудь.
И он обратился, он спросил. Он встал со своей скамьи, подошел к Олиной, и Оля вдруг услышала:
— Юная леди! Извините, пожалуйста, сколько сейчас время?
Оля даже вздрогнула от удивления, которое тотчас сменилось возмущением.
— Надеюсь, это относится не ко мне? — ответила она гордо.
— Именно, к вам.
— Если ко мне, то, во-первых, я не леди, а во-вторых, говорят не «сколько время», а «который час». Понятно?
— Понятно, гражданочка, понятно. — Он снял кепку и добавил: — А вы зря на «меня сердитесь, ей-богу, зря. — Когда он поднимал руку к кепке, Оля заметила на этой руке часы, и ей стало ясно, для чего он спрашивал о времени, и еще ей представился Федор Иванович Макаров, такой, каким он был в ту пору, о которой недавно рассказывал отец, тот молодой Федя Макаров, который вдруг ни с того ни с сего схватил да и поцеловал медицинскую сестричку Алю Егозихину. Оля усмехнулась краем губ и прищуренными глазами старалась сказать: пусть бы с ней кто-нибудь попробовал это проделать; интересно, как бы он тогда выглядел? Вслух она сказала:
— Извините, мне некогда. А если вас интересует, который час, то пожалуйста.
Она махнула рукой в сторону башни райсовета, часы на которой показывали без десяти двенадцать, и, не оглядываясь, быстро пошла из сквера.
В комнате, где обычно происходили заседания бюро райкома, Оля заняла всегдашнее свое место за длинным столом между Кирой Птичкиной, секретарем комсомольской организации троллейбусного парка, и Никитой Давыдовым, секретарем комсомольской организации завода, на котором работал Павел Петрович до перехода в институт металлов.
— Мы сегодня именинники, — сказал Никита Давыдов и пододвинул к ней листок бумаги с повесткой дня. — С нашего завода восемь персональных дел. Всыплют нам так, что будь здоров!
Подбор дел был не случайным. Коля Осипов так и сказал об этом. Он сказал, что в комсомольских организациях ослабла борьба за трудовую дисциплину, что трудовая дисциплина — один из важнейших показателей сознательного отношения к труду, и там, где ее нет, там, значит, и комсомольская работа ведется никуда не годно.
— Я тебе говорил, всыплют нам, — склонясь к Оле, шепнул Давыдов.
