— А что мне бояться? — ответила мать дрожащим голосом. — Я знаю, куда бы ты ни шла, свою голову в сундуке не оставляешь. Только зачем это тебе, Руфочка?
— Чтобы не думалось. Я хочу видеть и понять, как это бывает.
Мать проводила дочь до входной двери. На улице уже смеркалось. Сумеречно было и на душе Анны Васильевны.
Сумеречно…
Медленная, величавая, знающая силу своих чар, идёт Руфина по набережной заводского пруда. Чапаевская набережная, когда-то называвшаяся Господский односторонок, все ещё сохраняла облик улицы, где жила заводская знать старого железоделательного завода. Казённые строения с пристройками для господской челяди стоят и поныне. Теперь эти дома населены рабочими завода, и давно уже нет даже и памяти господ, начальников цехов, смотрителей, надзирателей и всех тех, кто в минувшие времена олицетворял заводскую власть казённых заводов.
Только чопорные фасады домов да старые липы напоминают о прошлом Господского односторонка.
В одном из этих домов квартира Гладышева. После смерти жены Николая Олимпиевича печать одиночества и запустения лежит на тёмных окнах, на закрытых уличных дверях, на ступеньках крыльца, усеянного прошлогодними листьями.
Однако внешнее впечатление, которое производит дом или человек, бывает и ложным. Неожиданность — мать сюрпризов. А настоящие сюрпризы приятны в любом обрамлении. Кто может предположить, что сегодня произойдёт за дверью старой квартиры Гладышева? Возможно, в этот день можно будет сказать, что жизнь сжалилась над своей строптивой дочерью.
Дверь, как и следовало ожидать, открыла Аделаида Казимировна.
— Николая Олимпиевича нет дома, — проскрипел голос Аделаиды Казимировны, и дверь готова была закрыться перед носом Руфины.
Обиженная таким тоном, Руфина попридержала дверь и сказала:
— Ничего, я его подожду! — И прошла в дом.
Наверно, во всяком другом случае так не поступила бы она, но сегодня её спутником было озорство. Оно и провело её в комнаты.
И когда Аделаида Казимировна удалилась на кухню, Руфина попыталась представить себе, как бы могла она теоретически перепланировать квартиру. Как бы (опять же теоретически) мог сюда переселиться истосковавшийся на сеновале старого сарая новый гарнитур. И теоретически все размещалось хорошо. Невероятно, но хорошо.
Руфине скоро наскучила эта перепланировка. В ней хотя и было нечто реальное и допустимое, но не было и тени здравого смысла. Спектакль рушился, не начавшись. В него уже не верила Руфина ни как играющая главную роль, ни как единственный зритель. И она, довольная нелепостью своей затеи примерить себя в этом доме, решила оставить Николаю Олимпиевичу весёлую записку и уйти. Но в это время она услышала чей-то тихий голос, а затем еле слышное пение.
Догадавшись, что «заплесневевшая в безделье» Аделаида не выключила телевизор, Руфина решила пойти в комнату Николая Олимпиевича и сказать Аделаиде, что электрическую энергию нужно беречь.
Открыв дверь в рабочую комнату Николая Олимпиевича, она увидела там спящего в кресле офицера. Он сладко спал, запрокинув голову.
Это был инженер-капитан третьего ранга Виктор Николаевич Гладышев.
Слегка качнулись стены, потом потолок. Кажется, хотел было закружиться ковёр, но Руфина не позволила этого сделать ковру, потому что она была сильным и волевым человеком…
Инженер-капитан третьего ранга Виктор Николаевич Гладышев, демобилизованный с флота, приехал к отцу, чтобы провести отпуск, а затем начать новую, береговую жизнь.
Он прилетел днём. Бессонная дорога, пересадка на другой самолёт, плотный поздний обед, три рюмки коньяку и тихая симфоническая музыка, передаваемая по телевизору, усыпили его.
Это был тот самый Виктор Гладышев, курсант морского училища, у которого ещё совсем маленькой Руфина сидела на коленях и спрашивала, трогая то погончики, то нашивки: «А это что? А как называется это?» А потом, когда Руфина училась в седьмом классе, она уже танцевала с настоящим морским лейтенантом.
Она тогда приколола к его кителю белого голубка и сказала: «Виктор, это почтовый. Он будет приносить в своём клювике письма». И письма приходили. Но потом переписка прервалась. Призрачный образ далёкого «тихоокеанского офицера» затмил Алексей Векшегонов. До переписки ли было ей! Руфина, как мы помним, освещённая лучами славы, даже не ответила на признание Виктора Гладышева.
А теперь он появился на перепутье её дорог. Узнав Виктора, она хотела удалиться, но, споткнувшись о кромку ковра, задела плечом старую этажерку с книгами. Этажерка скрипнула. Виктор проснулся, вскочил как по тревоге и молниеносно надел китель.
— Руфа! Не сплю ли я! Как любезен отец! Он позвонил тебе. Как любезна ты… Спасибо тебе. Мне так хотелось увидеть тебя. Я так много думал о тебе.
Он кинулся к Руфине и, не раздумывая, перецеловал ей руки. Ошеломлённая Руфина не сразу пришла в себя:
— Виктор, как хорошо, что мы встретились… Как это хорошо. Бывает же так…
Руфина заплакала.
Слишком давно копились у неё слезы. Слишком много ей пришлось пережить, передумать. Виктор ни о чем не расспрашивал её. Аделаида Казимировна в первый же час приезда Виктора пересказала ему повесть Старозаводской улицы. А его отец, как бы резюмируя сказанное Аделаидой, коротко посоветовал сыну: «Не зевай и не тяни».
Поздним вечером Николай Олимпиевич, подойдя к дому, увидел двери гаража открытыми. Догадку Гладышева с превеликим удовольствием распространенно подтвердила Аделаида Казимировна:
— Нынче девицы недолго раздумывают. Она уехала с ним кататься. Ночью.
— И в добрый час, Аделаида Казимировна, — воскликнул Гладышев и повторил: — В добрый час.
Дальнейшее Николай Олимпиевич и не думал выяснять.
Руфина и Виктор ехали по большаку. Сосны как розовые свечи. Темно-зелёная тишина, посеребрённая светом луны. Молчит мир. Только о чем-то перебраниваются в лесу маленькие совки.
После молчания Виктор, отвечая на рассказанное Руфиной и слышанное до этого от Аделаиды Казимировны, сказал коротко:
— Это бывает, Руфина. У меня тоже кое-что было и прошло. Не надо вспоминать. Посмотри, Руфочка, какая чудесная вырубка.
Виктор притормозил машину и остановился на обочине.
— Как здесь хорошо! Мы да звезды!
— Хочешь, Руфа, посидим на пнях? — предложил Виктор.
— Хочу.
И они вышли.
Зябкая прохлада апрельской ночи. Далёкий дым проходящего поезда. Сладкие запахи смолы и земли.
Виктор выбрал пень и предложил Руфине другой. Но на нем, ещё борющемся за жизнь, проступила смола. Янтарная, сверкающая при свете луны.
— Ты что? — спросил Виктор. — Ищешь пень, который получше?
— Да нет. Ищу, который поближе.
— Тогда садись на мой, рядом.
— Тесно.
— Тогда на колени.
— Удержишь ли? Я ведь не из лёгких, — сказала она, ничуть не жеманясь.
Удивительно, как легко и просто ей с этим человеком! Она его не видела столько лет, а в их отношениях ничего не изменилось. Он вызывает какое-то огромное чувство доверия. В его глазах ни одной хитрой искорки. В его голосе только то звучание, которое соответствует сказанным им словам.
Руфина села на колени к Виктору. Ища наиболее удобного положения, она обняла его шею правой рукой.
— Теперь уселась?
— Да.
— Ну вот и хорошо. Будем смотреть на небо. А вдруг да пролетит над нами спутник… Сегодня день неожиданностей. Пусть будет такой же и ночь…
— Виктор, мне так стыдно, что я не ответила тебе тогда на твоё письмо. Тогда так много приходило таких писем. Если хочешь, я покажу их тебе.
— Обязательно, Руфа. Обязательно найдём и моё глупое письмо и перечитаем.
— Тебе хочется взять его обратно, Виктор?
Тут её голос немножечко упал, и она оказалась в объятиях Виктора.
— Нет, я ничего никогда не беру обратно и не отдаю своего. Никому. Я в этом смысле собственник.
— И я…
— Ну вот видишь, какая мы мелкобуржуазная стихия. Тебе не кажется, Руфина, что ты меня обняла первой?..
— Мне теперь ничего не кажется, Виктор. Но только странно, что все так неожиданно и быстро.
Ещё не было пяти утра, когда двухцветная «Волга» подкатила к дому Дулесовых.
— Мама, — сообщила, входя, Руфа, — я вышла замуж. Вот мой муж.
Как никогда, Анне Васильевне было трудно скрыть волнение. И она сказала:
— Я так и поняла, когда узнала от Аделаиды, что вы уехали.
Отец Руфины спросонья никак не мог натянуть на себя рубашку. Наконец, кое-как одевшись, он выбежал и крикнул:
— А я как, Анна, женился на тебе? Не при луне ли? Здравствуй, зять!
Старозаводская улица просыпалась рано, и спешащие кто на рынок, кто на пруд, чтобы захватить утренний клёв леща, проходя мимо дулесовского дома, удивлялись, глядя на машину: почему в такую рань к ним пожаловал Николай Олимпиевич?
