Старик Векшегонов направлялся в лес. Он не обратил бы внимания на «Волгу» и прошёл мимо дулесовских окон, но его окликнула Анна Васильевна:
— Иван Ермолаевич! Дорогой… Зашёл бы. У нас обручение в доме.
И он зашёл к Дулесовым.
— Витька!
— Дедушка Иван!
— Когда успели?..
— Моряки — народ быстрый!
Объятия. Чарка водки.
Отцу Виктор сообщил по телефону кратко:
— Папа! Поздравь меня и извини, что я так долго задержал твою машину. Если есть время поздравить лично, то я в доме моей жены Руфины Андреевны… пока ещё Дулесовой.
Прибежала и Любовь Степановна Векшегонова:
— Вот и нашлись жильцы для домика с башенкой.
Не прошло и недели, как Дулесовы и Векшегоновы договорились о взаимных расчётах. Не ах какие деньги. Дружба дороже. На одной улице жить. К тому же родня. Гладышевы как-никак по женской линии Векшегоновы.
Серёжа наотрез отказался получать вознаграждение за труд, который он вложил в этот домик. Деньги выглядели обидной платой. Зато подарок, от души купленный счастливым Виктором Николаевичем, очень обрадовал Серёжу. Виктор приехал на новеньком мотоцикле и сказал:
— Сергей! Уж мы-то с тобой никаким боком недругами не можем быть.
— Конечно, — ответил Серёжа.
— А если «конечно», то вот тебе конь-огонь, и давай обнимемся на виду всей Старозаводской улицы.
И они обнялись.
Это видел из окна Алексей, не высидевший в Гагре и трех недель. Ему приятно было видеть брата, достойно развязывающего примирением путаный узел больших и малых обид.
Вскоре Серёжа снова пришёл в дом с башенкой. Отрезок трубы для сгона и муфта с контргайкой по-прежнему лежали у батареи, рядом с газовыми клещами. Сурик в консервной банке высох, но на дне ещё сохранился слой краски, пригодной в дело.
Не прошло и десяти минут, как Серёжа сказал Руфине:
— Теперь все, Руфина Андреевна. Присоединена последняя батарея.
Улыбаясь, Серёжа подмотал льна между муфтой и контргайкой, подмазал суриком, и затем, как говорят сантехники, он законтрил последний сгон.
— Спасибо, Серёжа. — Руфина протянула руку. — Не сердись и прости меня…
— А я и не сержусь. Я даже доволен за тебя. Ты из всего возможного нашла самое лучшее. Только ты не думай, Руфина, что так прост и податлив твой муж. Тебе ещё многое придётся пересмотреть, чтобы он любил тебя не только сердцем, как я, но и… — Серёжа не нашёл слова и постучал себя по лбу.
— Я постараюсь, Серёжа.
— Руфина! Я и Капа и все мы будем ждать тебя на семнадцатой коммунистической. Мы встретим тебя как сестру. И если ты даже придёшь на такую же другую линию, мы все равно встретим тебя и будем с тобой. Потому, что мы теперь всюду. Нас много. А будет ещё больше. Ты понимаешь это? — шёпотом спросил Серёжа, а потом ещё тише сказал: — Мы — сила. Мы — главная сила на земле…
Серёжа позволил Руфине поцеловать себя. Затем вскинул на плечи клещи и зашагал к воротам.
Нет вражды между ними. Векшегоновы все-таки очень хорошие люди. И если у Руфины года через два, через три родится девочка, которую она назовёт Ийей, то, может быть, случится так, что она и маленький Алёша, сын Алексея, понравятся друг другу…
Когда-то же соединятся два старых рода. Не рок же, в самом деле, мешает породниться столько лет Векшегоновым и Дулесовым!
Подумав так, Руфина услышала знакомый голосок Алёши. Он возвращался с Ийей из булочной. Голос маленького Алёши сейчас не только не резанул слух Руфины, а она даже обрадовалась, услышав его.
Есть ли на свете большая очищающая сила, нежели любовь? Она пришла к Руфине. Пришла и сожгла в её сердце все мешавшее заглянуть в него солнцу. И кажется, что любовь к Виктору и есть её первая любовь.
Так что же она медлит? Не выбежать ли ей на улицу и не зацеловать ли маленького Алёшу?
Она так и сделала.
Схватив мальчика, Руфина прижала его к сердцу и принялась целовать — к изумлению смотревших из окон соседей.
В ней рождалось ещё не изведанное материнство. В ней бушевали прощение и уважение. Уважение к людям, которых нельзя не уважать и не любить…
— Спасибо тебе, Руфа. Я так счастлива, что ты любишь нашего Алёшку. Спасибо, Руфина. Я всегда верила и надеялась…
Ийя не закончила начатого. И так ясно. Она пожала руку Руфины и взяла из её объятий вспотевшего от ласк сына.
За окном был май, а заморозки давали ещё о себе знать.
Рано за Омском проснулись Ийя и Алексей. Дед и бабка Векшегоновы, провожавшие внука и внучку, проведут это лето в Сибири. Сейчас они ещё спят. А старик Адам Красноперов ушёл курить в тамбур. Стесняется дымить своим самосадом. Да и кроме Алёшки в вагоне немало детей. А самосад ой-ой какой крепкий!
Алёша и Ийя стоят у окна вагона. Солнце уже поднялось, но его лучи не столь тёплые, чтобы прогнать белесую изморозь на траве.
— О чем ты задумался, Алёша?
— Да как тебе сказать… — ответил он Ийе. — Символика, понимаешь, одолевает.
— Какая?
— Смотрю на иней и думаю. Когда-то на земле было очень холодно. Снег да льды. А потом стала оттаивать земля. Стало теплеть и теплеть. И земля стала зацветать. Но царство стужи и льда не хочет сдаваться. Оно ещё побивает первые цветы. И все ещё дают о себе знать заморозки. Я говорю не только о Руфине, но главным образом о других. И о себе, — сказал задумчиво Алексей. — Но все равно это последние заморозки. Последние. Разве солнцу скажешь: «Стой!»
Он умолк. Пытливо заглянул в глаза Ийе. Потом махнул рукой:
— Ты не слушай меня. Видимо, я моей бабкой пожизненно ушиблен сказками. Кому уж что дано, то и дано.
