Штуцер тогда только что был изобретен. У спутников этого голландца были новенькие штуцера, красивые, как игрушки. Да что штуцера! Сильнее штуцеров полонила мое сердце жена голландца. Звали ее Ванстер. Знаешь, какого цвета были у нее волосы? У наших не бывает таких. Как первый ус, что выпускает початок кукурузы, — такие же блестящие, золотистые!
Спешились в чаще леса, под большим дубом. Ванстер устала от скачки. Я помог ей сойти с лошади. О-о, какое я испытал блаженство, когда она обняла меня рукой за шею и оперлась о мое плечо, чтобы спрыгнуть. Казалось мне, сама богоматерь сошла с неба и повисла у меня на шее…
Усадил я ее на дубовый пень. Отступил на несколько шагов и стал разглядывать. Из-под платья виднелась белая батистовая юбка с узорными вырезами вроде цветка ромашки… Ну, тут я окончательно потерял голову и сказал сам себе: «Если эта женщина не будет моей, — утоплюсь в море, как в этом году Гудза Маршаниа утопился из-за Джаханы Шервашидзе!»
Стали аукать, сзывать псарей. Подскакали Гвичия, Хвичия, Алания и Киуты и торжественно начали подносить Ванстер только что подстреленных газелей, ланей, оленей, фазанов, кабанов. Точно царица, восседала под дубом эта удивительная женщина и милостиво дарила улыбки подносившим.
Как увидел я это, взыграло во мне ретивое! Ведь и я немало дичи и зверя настрелял в этот день. Однако не поднес ей в дар. Потому что всегда держался мнения: «Если хочешь завоевать сердце женщины, не балуй ее слишком своим вниманием».
Но вот голландка заявила:
— Принесите мне живого кабана!
Не подумай, что это охотничий рассказ. Я действительно поймал живого кабана. Не все, конечно, было так, как писали об этом в европейских газетах; если верить их россказням, меня этот купец даже благодарил, хотя бедняге совсем не за что было благодарить. Писали обо мне, будто я голыми руками захватил живого кабана. Вот как обманывают газетные писаки весь свет, милый ты мой! Тогда я понял, сколько бывает всякого сочинительства в газетах. У меня они, эти старые газеты, до сих пор хранятся, — покажу, если напомнишь.
Всадники переезжали речку. Оба на время замолчали. Тараш был погружен в свои думы. Гвандж вскоре очнулся — от брызг, взлетавших из-под ног коней.
— Да… «Подайте мне живого кабана!» — заладила иностранка. Я всполошился. Когда любишь женщину, даже слепое выполнение ее капризов — для тебя счастье! Засуетился я, хоть и не слыхал никогда, чтобы кому-нибудь удавалось изловить кабана живьем.
Еще не все наши люди вернулись с гона. Отец приказал мне: «Садись на лошадь, созови псарей!» Я вскочил в седло и, трубя в рог, углубился в лес.
Вдруг вижу — заблудился. Перестал трубить и осторожно поехал вдоль ущелья.
Смотрю, несется прямо на меня огромный кабан!
Не знаю, огонь ли молодости или любовь к Ванстер увлекли меня, но я мигом соскочил с коня и, когда кабан поравнялся со мной, выхватил кинжал. По обе стороны ущелья тянулся густой лес, поэтому кабан шел прямо на меня. Испуганная лошадь шарахнулась в сторону. Кабан проскочил меж ее ног, и потому мне не удалось его заколоть. Я вновь вскочил на коня и погнался за ним. Вскоре показались псари и гончие и тоже погнались за зверем. На наше счастье, в одном месте путь преградила громадная сосна, поваленная бурей. Выбившийся из сил кабан, очевидно, не смог перепрыгнуть через дерево и решил проскочить под ним. Но застрял и отчаянно заревел. Тотчас же на него накинулись борзые собаки и стали хватать его за ляжки.
Спрыгнув с лошади, я схватил кабана за задние ноги. Псари связали ему веревкой рыло, вытащили из-под дерева, скрутили ноги и, просунув между ними дубинку, понесли. Такой был огромный, — четыре человека с трудом тащили!
Я умышленно отстал. Всегда выгодней, чтобы о твоем подвиге рассказали другие. Псари тотчас же разнесли весть: «Кабана изловил князь Гвандж Апакидзе, и притом голыми руками». Это и нужно было для моего торжества.
Тогда-то и улыбнулась мне Ванстер, и мне показалось, что передо мною распахнулись двери неба. В жизни не забуду этой улыбки!
«Послушай, правда ли, что ты первый схватил его?» — с лукавой улыбкой спросил меня отец.
«Клянусь светом Илори, прямо за ноги схватил!» Тогда я был еще верующим и никогда не лгал. Гвандж замолчал.
— Ну, что же дальше, дядя Гвандж? Ты не кончил рассказа о Ванстер, — улыбаясь, сказал Тараш.
— Эх, стоит ли, мой друг? Если взять все злоключения моей жизни, то и в толстую книгу их не уместишь. К тому же… К тому же и живой кабан мне не помог.
Это была единственная женщина, которая до безумия увлекла меня и чуть не погубила.
Долго я увивался около нее, но что можно сделать при такой многочисленной свите? Женщина, друг мой, — это случай!
Что дальше? А дальше случилось, что эта ясноокая голландка приучила меня ловить кефаль.
— Как это… кефаль, дядя Гвандж?
— Ты, голубчик, не знаешь, как ловят у нас кефаль? В лунную ночь садимся в две лодки. Между лодками на веревках натянута циновка. В руках у нас трезубцы. Плывет себе кефаль в такую лунную ночь и вдруг натыкается на тень циновки… Подскочит, несчастная, чтобы перепрыгнуть через страшное видение, и сама падает на циновку…
— Но при чем тут прекрасная голландка?
— Сейчас узнаешь.
Со мной отправились трое сыновей кормилицы, трое дядей, семеро двоюродных братьев из Илори. Пообещал я им счастья, удачи…
Было это в субботу. Голландский купец отчалил на своей яхте из Очамчире. Мы выплыли на ловлю кефали в открытое море. Как только показалась яхта, я поплыл к ней. Успел только заметить: стоит моя царица на палубе в белом, как снег, платье, — ну, прямо хахульская богородица!
Я плыву на спине, голова повязана башлыком, и вдруг как закричу отчаянно:
— Помогите! Спасите меня, смельчаки!
Яхта остановила бег. Меня подняли по трапу. Тем временем и молодцы мои, подплыв к яхте, вскарабкались по трапу, выхватили кинжалы и заставили всех поднять руки.
Никогда не устану я славить кинжал. Никогда! Если на тебя набросится человек с кинжалом наголо, тогда не то что револьвер, а будь даже пушка при тебе, и та не поможет, голубчик!
Мужчин мы связали. Я подхватил Ванстер, а остальных женщин поделили меж собой мои двенадцать удальцов. Помнишь, как делали монгольские завоеватели? Связывали мужчин крепко-накрепко веревкой, клали на них сверху доски и сами тешились с их женами…
Я совсем охмелел, заставил одного из Кнутов бросить под полку каюты этого голландца с отвислой челюстью. Потом схватил прекрасную даму и… Если в этом проклятом мире есть где-нибудь рай, то я в первый раз почувствовал, что нашел его! Кажется, в первый раз и в последний…
Ты еще молод, голубчик! Вспомнишь мои слова позже. Только раз в жизни дается такая женщина, но по безрассудству ли молодости или по несчастью ускользает из рук. И потом вся твоя жизнь превращазтся в воспоминание, в сожаление о ней…
Потом мы заставили их открыть сундуки и оставили в чем мать родила. Штуцера, ясно, забрали с собой. Один из них до сих пор валяется у меня дома. До двухсот вепрей настрелял я этим штуцером, — так закончил свое повествование Гвандж Апакидзе.
Показались очертания Илори. Черной громадой вознесся он в сапфировом небе. Сухие ветви гигантских лип казались скелетами громадных драконов, повисших над морем вниз головой.
Тараш с восхищением глядел на Илорский храм.
— Он тоже был отчаянный абрек, — заметил Гвандж.
— Кто «он»? — спросил Тараш.
— Святой Георгий Илорский.
— Как это — абрек?
— Святой Георгий Илорский был могучий феодал, прославившийся на всю Абхазию и Мегрелию. Люди и сегодня еще приходят поклониться ему… Видишь, вон там — арбы, лошади и палатки, разбитые под липами? И козлята, которых только что привезли молящиеся… Большевики приспособили бога по-своему. Они отправляют козлят в Очамчире и кормят ими беспризорных детей.
Наше время убедило меня: человек посильнее господа бога!
Святой Георгий Илорский всю Грузию держал в страхе… Тысячи, десятки тысяч молящихся падали пред ним ниц, ползали на коленях. Он расхищал стада по всей Мегрелии и Абхазии, этот кровожадный, гневный господарь страны. Он был не только громовержцем, но и быкокрадом, и беспощадным мстителем… Я думаю, в наши дни совсем несправедливо грехи церкви вешают на шею одним только попам.
Мерчули были церковными дворянами в Илори. Мерчули и наша семья. Каждый год двадцать второго апреля, накануне праздника, мы пригоняли быка из самого глухого уголка Грузии, — глухого, чтобы никто не опознал быка, приведенного нами для святого Георгия… Быка купали в море и обсыпали песком. Выходил к народу кликуша и красноречиво доказывал, что быка вывел из моря сам святой…
Есть и на моей совести один грех. Приехал в Илори какой-то лаз и брякнул: «Если святой Георгий вправду святой, пусть украдет моего белого быка, уведенного турками, и доставит сюда, — только тогда поверю в него».
