В первом часу ночи, когда Михаил уже храпел на диване, Лиза спала в детской с ребятами, а Николай Григорьевич выходил в халате, в шлепанцах на босу ногу из ванной, раздался звонок в дверь.
Николай Григорьевич быстро прошел в кабинет и стал одеваться. Сердце колотилось толчками, руки не слушались. Он почувствовал гнусную слабость где-то внутри, под животом, чего не было очень давно, может быть с детских лет. Никто в квартире еще не слышал звонка. Люди за дверью ждали. Сейчас они позвонят снова, длиннее, тверже. Надо ли что-то уничтожать? Ничего. Вот этот час. Он настал. Никто не может избежать смерти, и никто не минует этот час, который настал для него. Почему он должен быть счастливей других? Нет, он не хочет никаких льгот. Белая рубашка никак не застегивалась на груди, запонки не находились. Засунул куда-то десять минут назад. Ведь только что были здесь. Ну хорошо, можно без них. Грязные носки оставил в ванной, чистые брать не хотелось, было некогда, тяжело. Уже томило страшное знобящее нетерпение. Снова раздался звонок – на этот раз долгий, напряженный, как и положено быть. И кто-то постукивает пальцем в дверь. Разбудить Лизу или пойти сразу открыть?
Еще не решив, как лучше, он уже шел но коридору. Твердой рукой отбросил цепочку, она загремела, качаясь.
На площадке стоял Валерка.
– Ты? Откуда ты, чертов сын?
– А я с вокзала. Удрал... Батька здесь?
– Здесь. Иди. Раздевайся. Мойся. – Николай Григорьевич подождал, пока племянник снимет пальтишко и кепку, взяв его за ухо, придвинул к себе и очень сладко и крепко, с оттяжкой влепил ему в макушку щелчка. Валерка даже подпрыгнул, сказал шепотом «ой!», но, видимо, принял как должное – послушно побежал на цыпочках в ванную.
Белым квадратом стояли краснофлотцы, синим – летчики, зеленым – пограничники, оливково-стальным – пролетарская дивизия. Все это Горик видел не раз и понимал отлично, потому что так было на всех парадах. И так же на всех парадах ровно в десять, когда часы на Спасской башне вбивали в тишину над площадью последний, проникающий во все сердца колокольно-звонкий удар, из ворот легким галопом выезжал Ворошилов, и начиналось: «Ааа... Ааа...» Как будто вслед за цокотом ворошиловского коня раскатывался громадный ковер, состоящий из живого слитного шума. Шум катился волнами. Ковер разворачивался и разворачивался, опоясывая площадь. Но каждый раз снова – хотя было знакомо и видено – в минуты этого «Аааа...» Горика охватывал озноб, в животе дрожало от восторга, ладони потели, сжимались в кулаки и он беззвучно кричал со всеми: «Ааа...»
Кроме того, он испытывал приятное чувство самодовольства от сознания, что привел на это замечательное зрелище Леню и тот должен быть ему благодарен. Ведь мало кто из их класса может увидеть парад на Красной площади. Пожалуй, только Катька Флоринская дa еще тот новенький, чей отец – замнаркома. Раньше ходил на парады Сапог, но теперь-то бедняга сидит дома. Горик изредка поглядывал на товарища, стараясь прочесть на его напряженно-внимательном, несколько бледном лице какие-либо следы благодарности, но пока ничего не обнаруживал. Карась как будто даже забыл, с кем пришел сюда. Нe отрываясь, он глядел на марширующие войска, не произносил ни слова, будто окаменел. Валерка, наоборот, не стоял на месте, вертелся между взрослыми, то и дело куда-то п р о т ы р и в а л с я, однажды исчез надолго и, вернувшись, сообщил, что п р о т ы р и л с я к самому Мавзолею, близко-близко, видел Сталина, Молотова, Калинина, всех, всех... Дядя Mиша дернул его за ворот матросской курточки и сказал очень злобно:
– Если еще раз, поганец, куда-нибудь удерешь...
– Подумаешь! – ответил Валерка. И, помолчав, шепнул: – Какой командир...
Тогда дядя Миша сильно треснул его по заднему месту. А Леня ничего этого не слышал, даже не обернулся.
Скакала конница, колыхались пики, алым и голубым рябили в глазах казачьи башлыки, на трибунах радостно шелестели:
– Впервые... Казаки... А вы знаете, впервые в параде участвуют кpacные казаки...
Какая-то женщина смеялась:
– Нет, не могу на них смотреть!
Но все вокруг хлопали в ладоши, кто-то кричал:
– Ура, казаки!
Горику хотелось, чтобы стоявшие рядом – в особенности Леня – знали, что его oтец самый настоящий донской казак, и он спросил нарочно громким голосом:
– Пап, это донские казаки или кубанские?
Николай Григорьевич, к удивлению Горика, ответил равнодушно:
– Да наверно уж... Я думаю, да...
Зато дядя Миша объяснил: сводная казачья дивизия. Впереди шли донцы, вторыми – кубанцы, за ними – терцы. Потом мчались по влажной от утреннего дождя брусчатке бесшумные самокаты, потом, треща наперебой и оглушительно хлопая, катились мотоциклы с колясками, в которых стояли пулеметы. Это была новинка. Вот это да! Мотоциклы с пулеметами! Хорошенький сюрприз для иностранных военных атташе, вот уж они, наверное, кривятся и бледнеют от злости на своей трибуне. Горик кричал: «Ура, мотоциклисты!» На гусеницах ползли тяжелые противотанковые орудия, за ними лавиной шли танки – танки-лилипуты и танки-великаны, дым выхлопных газов застилал воздух, было трудно дышать, как в настоящем бою, земля содрогалась, ревело небо от грома моторов истребителей и скоростных бомбардировщиков, люди на трибунах, казалось, вот-вот оглохнут, женщины затыкали уши, их лица выражали ужас, но Горик и Карась стояли с непоколебимым спокойствием. Они могли бы стоять так два часа, три, четыре, сколько нужно.
И потом, когда уже подгибались ноги, а руки устали хлопать, когда от шума, треска, мелькания, музыки кружилась голова, когда прошли физкультурники, пробежали испанские ребята в забавных двурогих шапочках, которые почему-то назывались пилотками, прошагали весельчаки на ходулях, когда радио гремело: «Включаем канал! Кричат первые пароходы!.. Включаем Мадрид! Говорит Мадрид!» – когда выглянуло солнце, стало жарко и отец сказал, что пора домой, там ждут с обедом, а Горик, едва держась на ногах, ответил, что обязательно должен досмотреть до конца... что было тогда? Отец сказал:
– Ничего, досмотришь в следующий раз. В будущем году.
И вдруг Горику подумалось, что отец говорит неправду, следующего раза не будет. Непонятно откуда это взялось. Просто вдруг подумалось сердцем, восторженным, полумертвым от усталости. А может быть, отец так улыбнулся и сжал руку Горику. Подумалось – и все, ни с того ни с сего.
Горик кивнул, и они стали пробираться к выходу, в сторону Александровского сада.
А вечером было много гостей, человек двадцать. Приехали из Коломны дядя Гриша с Зоей. Пришла одна старая знакомая отца, еще по Гражданской войне, тетя Маруся из Ростова, симпатичная тетка, принесла подарки: игру «Аквариум» (при помощи магнита на удочке вылавливать бумажных рыб) и прекрасно изданную книгу «Губерт в стране чудес», про немецкого мальчика, который приехал в Советский Союз. У Горика такая книга уже была, но он, разумеется, промолчал, чтобы не огорчать тетю Марусю. Перед ужином Валерка устроил небольшой скандал, не хотел принимать ванну – он здорово измызгался, когда играли в мушкетеров и ползали по-пластунски на заднем дворе, возле церкви, – и дядя Миша учил его ремнем в кабинете. Валерка орал благим матом, женщины за него заступались, но дядя Миша был разъярен, не хотел слушать, всех выгонял. Вдруг звонок – пришла Валеркина мать, тетя Ванда. Все страшно изумились. Оказывается, тетя Ванда, не доехав до Ленинграда, пересела на московский поезд и вернулась обратно. Потому что очень беспокоилась за Валерку, этакого негодяя. Он ведь удрал незаметно, обманул мамашу, сказав, что постоит до отхода поезда в тамбуре, и она, этакая шляпа, вместе со своим Дмитрием Васильевичем спохватилась, когда поезд уже отъехал. Горик-то знал, в чем дело, – Валерка ни за что не хотел ехать вместе с Дмитрием Васильевичем, но тетя Ванда его заставляла. Она обещала купить ему фотоаппарат. Теперь тетя Ванда плакала, обнимала Валерку и говорила: «Ах, какое счастье! Боже мой!» Она думала, что он погиб под колесами. Валерка сказал, что больше так делать не будет и что хочет жить с тетей Вандой, а не с дядей Мишей, потому что «отец руки распускает». Дядя Миша от такой наглости вышел из себя, закатил сыночку хорошую оплеуху. И правильно сделал, не будь предателем. Тетя Ванда снова плакала, кричала: «Не могу здесь жить! Уеду от всех! Маша, возьми меня с собой в Ростов, там прошло мое детство!» Тетя Маруся сказала, что она согласна. Кое-как все это успокоилось, бабушка и баба Вера стали играть на пианино в четыре руки, потом сели ужинать, было три торта, несколько бутылок «Крем-соды», не считая вина, и самодельное мороженое, очень вкусное, хотя немного жидкое и напоминающее запахом кипяченое молоко. Сережка полдня провозился, ремонтируя мороженицу. Во время ужина с Гориком произошел конфуз. Он вдруг увидел на скатерти рядом со своей чашкой клопа и громко оповестил об этом всех присутствующих. «Клоп! – крикнул он бодрым и, пожалуй, даже радостным голосом. – Смотрите, клоп!»
