Мне казалось, что все вокруг — и глиняные дома, и чинары, и неизвестные птицы на чинарах — смотрят на меня и ждут, чем все это кончится.
Я шел по улице с независимым видом, точно это так надо мне — тянуть коня за собой, шел все дальше и дальше, и конь покорно шел за мной, уже по-родственному дыша в затылок. Это меня ободрило. Я подвел коня к высокому крылечку, взобрался на ступеньку, вставил ногу в стремя, кое-как перевалился и попал в седло. Конь вздрогнул от неожиданности, мотнул головой. Тогда я отважно дернул за уздцы и ударил каблуками в бока. Конь стоял как памятник. Со всех сторон бежали мальчишки, подошли и крестьяне. Я бил каблуками в бока и по-извозчичьи, как у нас в местечке, вопил: «Н-но! Вье!» Но конь почему-то не понимал и не хотел двигаться. Тогда я ударил его хлыстом по голове. Он взвился и захрапел. И тотчас же вокруг закричали, загалдели. А конь брыкался, пытаясь меня скинуть, кося налитым кроваво-ненавидящим глазом.
Подъехал какой-то командир в сером комсоставском плаще, ласково похлопал моего коня по шее, словно сказал ему: больше этого не будет.
Он тронул шенкелями своего коня, и тот пошел шагом, а мой покорно двинулся за ним. Я поехал, сопровождаемый говором, криками, смехом.
— Что, в первый раз? — спросил он.
— В первый, — признался я.
Узнав, что я еду в Сафюр, он хитро прищурился:
— Не женат?
— Нет, что вы!
— Ну, значит, дети плакать не будут.
Я уже знал, что в районе Сафюр появилась кулацкая банда. Но сейчас я совсем не думал об опасности. Я думал о том, как бы мне справиться с конем и проехать длинный путь к тем виднеющимся на горизонте дымчато-призрачным горам.
Я выехал в степь.
Из этих громадных, солнцем сожженных, окаменевших пространств, подымая тучи песка, летел ветер, горячий, жесткий, сухой. Он кружил низко над землей, выдирая с корнем траву, бил в лицо стеклянным песком, и песок скрипел на зубах. Конь отворачивал морду и шел как-то боком. А песчаный вихрь кружил и свистел и вдруг, забравшись в степную балку, хохотал над путником, над солнцем, еле пробивавшим песчаную пелену, хохотал над всем на свете. Шайтан!
Конь совсем меня не слушался, он просто смеялся надо мной. Я дергал поводья, лихо ударял каблуками в бока, а он, не обращая никакого внимания, шел расслабленным, ленивым шагом, размышляя о чем-то своем, печально-лошадином, изредка кося хитрым глазом: «А ты думал, я так и побегу?»
Я оставил его в покое, и тогда он ни с того ни с сего пустился трусцой и снова покосился: «Вот так я хочу, понимаешь?»
Я с силой ударил его.
«Ах, так!» — сверкнул он глазом и с места пошел в галоп, и вправо, и влево, замотал меня, как мешок. И сколько я ни натягивал поводья, как ни кричал «Тпру!», он назло в ответ подкидывал меня с такой силой, что я валился на гриву.
Неожиданно он замер, косясь на меня фиолетовым бешеным глазом: «Понял?»
Наконец я перестал с ним бороться, отпустил поводья. И тогда конь, выждав свое, пошел мирным шагом. Только иногда он без всякой причины останавливался и задумывался. Слушал ли он, как шуршал черными коробочками прошлогодний хлопок, или вспоминал свою лошадиную жизнь? Одно было ясно: я не участвовал в его думах, меня не существовало. На горизонте неподвижно стояли пепельные, конусообразные, похожие на могильные курганы холмы с редкими, черными, затерявшимися на гребнях нефтяными вышками, и казалось, я не продвигаюсь вперед ни на шаг.
Ветер на несколько минут затихал и вдруг с новой силой нес песок, или это там, вдали, повернув ко мне морды, бежали стаей рыжие джейраны? Ветер нес свистящий песок, кружил и подымал его к небу, и каждая песчинка звучала и дрожала. Змеи, саламандры, скорпионы — все попряталось в трещины земли, все исчезло.
Но не уныние я чувствовал под вой ветра, а ответную силу сопротивления. Еще долго-долго будет сопровождать в жизни этот бесприютный злобный ветер, он будет нестись наперегонки с эшелонами, он будет кружиться и выть вокруг бараков и пушечным выстрелом бить по накатам землянок…
Вокруг расстилалась степь. Мне казалось, я повис между небом и землей, где-то очень далеко стреляли, и ветер доносил крики, а может, это кричали птицы.
Что там ждет меня, в этом Сафюре, и какой он, этот Сафюр? Всегда, когда мы не знаем местности и пытаемся представить ее себе, то воображаем по звуку имени. Сафюр… Сафюр… Он казался мне зеленым, голубым, красным, как рубин, висящим на террасах в горах.
Конь так быстро нагнул голову, что я чуть не полетел на землю, едва удержавшись за гриву. Я посмотрел вниз: конь щипал зеленую траву на краю глубокого оврага. Я дал ему вволю наесться и не торопил его, и он это оценил и пошел дальше спокойным и мягким шагом.
Солнце уже было на закате. Тень коня удлинилась, я сидел на ней длинный и тощий, как Дон-Кихот на своем Россинанте.
В свете заходящего солнца вдали засверкало озеро, зазеленели деревья, появились красные крыши домов. Я жадно вглядывался в блеск далекой воды. Вдруг озеро растаяло, исчезли деревья, вокруг расстилались пески. Мне казалось, я ослеп, что-то случилось со мной или с миром. Я закрывал и открывал глаза, и все вокруг — пески и пески. Это был мираж, тот самый мираж, в который я никогда не верил, который, казалось мне, существовал только в учебнике географии: озеро, пальмы, зыбко встающие ка горизонте, и бедуин на верблюде. И я почувствовал себя тем бедуином.
Сумерки пробежали по степи, и конь заторопился. Замелькали кустарники, засвистел, ветер в ушах. Конь бежал и бежал… Без всяких усилий, как-то инстинктивно я попал в ритм его бега и слился с ним в одно. Каждым стуком копыта он говорил мне: «Вот так хорошо! Хорошо! Молодец!»
Горы приблизились, и уже видны были их старые, морщинистые склоны и лиловые залысины.
Конь спустился в русло высохшей реки, и теперь шел спотыкаясь, обходя большие валуны, непонятно как попавшие сюда, в степь. На валунах сидели раскорячившись древние птицы с голыми шеями и веще смотрели на нас. Когда мы приближались, они поднимались в воздух и, махая крыльями, кричали.
Встретился черноокий мальчик с длинным бичом, — казалось, он пас этих птиц. Я спросил, правильно ли я еду в Сафюр. Он не понял. Тогда я показал хлыстом вперед:
— Сафюр, Сафюр далеко?
Он закивал головой.
— А может, близко, близко?
Он опять закивал головой.
— С тобой, брат, не договоришься, — сказал я.
Он продолжал кивать головой.
Я тронул коня, тогда мальчик побежал рядом и что-то умоляюще залопотал. Он показывал, будто зажигает спички.
— Спички? Спички? — спросил я.
Он привычно закивал головой. Я кинул ему коробок спичек, он поймал его на лету и заулыбался. Я видел, как он тут же зажег спичку и задумчиво глядел на ее зеленоватый огонек.
Давно уже пора было появиться Сафюру. Но и намека не было на близкое жилье. Мы были одни в наступающих сумерках.
— Слушай, конь, может быть, мы с тобой заблудились?
Конь замотал головой и как бы в подтверждение своей уверенности снова пустился рысцой. Неожиданно замелькали каменные ограды виноградников, на холмах открылись инжирные рощи. Благодатная зеленая земля человечества простиралась вокруг и радовала глаз.
Темное, с одинокими огоньками селение похоже было на скопище нарытых в горе нор. Потянуло кизячным дымом. В тишине ясно отделился и прозвучал, повиснув в воздухе, крик шакала, бредущего во тьме вокруг селения. Лошадь вздрогнула, прижала уши и, привлекаемая теплым запахом жилья, перешла на рысь. Стук копыт о закаменевшую глину деревенской дороги резко прозвучал в вечернем диком сумраке.
Показалась старуха с вязанкой хвороста на спине.
— Баба, а где тут будет сельсовет? — спросил я по-русски.
Она взглянула на меня ослепшими бельмами, ничего не ответила, только ускорила шаг.
Я слез с коня и повел его за собой под уздцы. Конь шел устало, опустив голову и глядя куда-то в сторону. Наверно, и тысячу, и две тысячи лет вот так же стыли за оградами глухие глинобитные дома с плоскими крышами, с еле видными крошечными окошечками во внутренний двор, с бормотанием и бредом на глиняном полу.
Узкая деревенская улица ползла в гору, петляла, кружила, и от нее, как ручейки, сбегали вниз другие улочки, и вверху и внизу мелькали и перебегали с места на место одинокие огоньки, и когда кричал шакал, то казалось, это его глаза.
Какое это большое селение и какие в нем путаные улицы, похожие одна на другую! Или это я блуждал по одной и той же улице?
Я стучался в несколько домов, но никто не отвечал, и узкие темные окошки грустно и недоверчиво смотрели на меня. Деревня казалась вымершей. На некоторых домах висели загадочные вывески — арабская вязь. Все вывески из одних запятых, которые, однако, что-то значили и говорили.
Мелькали женщины в чадрах, призрачно и медленно движущиеся фигуры, закутанные в черное, в чувяках с загнутыми носками, печальные, как тени, неизвестно откуда появляющиеся и куда исчезающие. Я окликал их, но никто даже не оглядывался.
