Снег пахнет как свежевыстиранное белье, и Пижма удивился, что сугробы, те самые сугробы, которые он месит ногами каждый день и каждую ночь, пахнут бельем. Он растер на горячей ладони комочек снега, вдохнул запах еще раз. «Как под навесом, где Марушка морозит белье после стирки», — подумал Пижма. Кругом царствовала темень, черные стволы деревьев сливались воедино, и только белел нехоженый снег на просеке. И Пижма знал, что, если Янотка появится на просеке, он, Пижма, все равно заметит врага.
Янотку он никогда не видел — ни вблизи, ни издали. В управлении пограничных войск ему показали несколько фотокарточек, на одной из которых должен быть изображен Янотка. Пограничники задержали трех контрабандистов. Привели к полковнику Жишке, которого в министерстве внутренних дел называют стреляным волком…
— Один из них он, — сказал Жишка. Ему поверили. Старый волк ошибся, ибо два дня спустя и была найдена Яноткина записка.
Пижма убежден: ни на одном снимке, что ему показали, Янотки нет, но о своем убеждении он никому не сказал, щадит Жишку, которого глубоко уважает: старик в корпусе генерала Свободы служил, имеет много орденов.
Ветер спугнул тишину, окрестность наполнилась шепотом ветвей. Теперь снег ничем не пах, от него веяло холодом: мерзли щеки, немели пальцы рук, казалось, не выдержать единоборства с морозом, хотелось встать, разогреться. Но подняться нельзя: только лежа можно заметить, если кто-то появится на просеке.
Просека тянется вдоль границы. Она довольно широка, чтобы ее пересечь, потребуется секунд пять, ровно столько, сколько нужно ему, Пижме, чтобы произвести прицельный выстрел.
Ветер с разбегу бросил в глаза пригоршню снежной пыли. Пижма даже не моргнул: он смотрел на просеку, чувствуя, как в уголках глаз тают снежинки, и оттого, что они тают, он понимал, что тепло еще не покинуло его и что он пролежит в неподвижности до утра, а с рассветом, как и раньше, пойдет в лес и будет долго кружить, осматривая местность: не попадется ли след Янотки. Он знает: след Янотки отличается от следов всех живущих на Шумаве. Хотя Жишка и не верит, что Янотка имеет «свой почерк ходьбы», но Пижму нельзя разубедить: он видел собственными глазами — правый носок обуви лишь слегка вдавливается в снег. Такие следы были обнаружены в лощине, что вплотную подходит к границе. Мало ли отчего так печатается след! Просто враг хитрит. О, нет, товарищ Жишка, у этого человека правая нога с дефектом. Пижма непоколебим в своей догадке. И он найдет эти следы, а по ним и Янотку. Лишь бы обнаружить их и поспеть. Главное — поспеть, чтобы бандюга вновь не успел уйти за границу, как прошлый раз — только строчку следов оставил…
3
Густая темень зашторила окно. Марушке не хотелось включать свет. Она сидела на диване и неотрывно смотрела в темно-синий квадрат окна. Вплотную к дому подступал лес. Он шумел тревожно, с надрывными вздохами. Холодный серпик луны никак не мог зацепиться за верхушку высокой сосны: пьяное от крепкого ветра дерево крутило лохматой головой и серпик то и дело соскальзывал с его веток, вспархивал и вновь опускался, но не падал на землю, казалось, болтается, будто привязанный невидимой веревкой к чему-то там, в темном бездонье. Угадывалась дорога, ведущая к трактиру. Марушка заметила, как вспыхнули окна в бревенчатом домике. Она открыла форточку, прислушалась: до трактира — рукой подать, вместе с ветром, ледяным и колючим, в дом проникли слова знакомой песни… Марушка любила эту песню. Ее подарили шумавянам русские солдаты в сорок пятом году, когда она, Марушка, была еще девочкой и Пижме шел десятый год и он еще не был Пижмой, а его просто звали Соловейкой. Он первым выучил русскую песню, затем они пели ее вместе, несколько лет вместе, и уже потом врозь жить не могли.
— Пиж-ма-а-а! — позвала Марушка, просунув голову в форточку. Ветер растрепал волосы, и она в сердцах захлопнула форточку: разве он так скоро вернется!
В передней скрипнула дверь: кто-то вошел. Она сразу поняла, что это не Пижма: муж, прежде чем войти в переднюю, в коридоре снимает ботинки и потом в носках переступает порог. Марушка включила свет. В дверях стоял высокий мужчина, одетый в форму лесоруба, и тупо смотрел на нее из-под густых, мохнатых бровей.
— Не узнаете?
— Узнаю, — тихо ответила Марушка.
— Память у вас хорошая, пани…
— Марушка, — подсказала она и, стыдясь своего большого живота, набросила на себя шаль.
— Да, да, Марушка, — улыбнулся мужчина и, отыскав взглядом стул, присел на краешек, словно давал понять, что зашел он всего лишь на минутку и сейчас же уйдет. И Марушка так его поняла, но все же предложила выпить чашку кофе.
— А я думал, не узнаешь, — улыбнулся гость. Он был атлетического сложения, русые волосы слегка курчавились, очень шли к его продубленному шумавскими ветрами лицу. С какой-то изысканной аккуратностью он взял чашечку, и Марушка заметила на его среднем пальце обручальное кольцо. «Женился», — с облегчением подумала она. Мужчина отпил глоток кофе, закурил сигарету, сказал:
— Значит, не забыла…
— Янек… да я все знаю про тебя…
— Все? — Глаза Янека чуть-чуть потускнели, и он отпил еще глоток. — Неужто все?
— Конечно. И как ты жил в Праге, и как добровольно приехал на Шумаву. Статьи твои читала в газетах… инженер лесного хозяйства Янек Кальман.
— Да, да… Я ведь и раньше жил на Шумаве…
— И это знаю…
— Откуда? Я никогда тебе об этом не говорил!
— Пижма рассказывал…
— Да, да. Ему по службе положено все знать. Он что, на заставе или в Прагу уехал?
— Янотку ищет, — сказала Марушка с оттенком гордости в голосе.
— Поймает! — утвердительно махнул рукой Янек и, о чем-то подумав, усмехнулся: — Вот как получается в жизни: любил тебя я, а вышла ты за Пижму, за ротмистра…
Марушка вскинула голову:
— Пижма хороший… Я его очень, очень люблю…
— Да, да, а инженер Янек Кальман плохой. — Он отодвинул чашечку на середину стола. — Инженер Кальман! — повторил гость. — Помнишь, как я бросил учебу? Что-то тогда не понял…
— И пропал на два года, — подхватила Марушка.
Он ее не слушал, продолжал:
— Да, да, что-то тогда не понял… в новой общественной жизни… Потом осознал… увидел: коммунисты — самые верные друзья чехословацкого народа, и снова взялся за учебу… Но… тебя упустил. — Инженер умолк, склонив красивую голову на грудь. Марушка чуть не рассмеялась, такой здоровый, такой сильный и может быть ребенком, но Янек вдруг расправил плечи, и в глазах его, больших и глубоких, блеснул холодный свет:
— Поумнел я теперь, Марушка… Правда, работа у меня подвижная — мотаюсь по всем участкам, приходится часто выезжать в Прагу. — Он начал рассказывать об экономических возможностях Шумавы, о планах перестройки старых лесных заводов и кончил тем, что ему не хватает рабочих рук: лесорубы с неохотой едут в Шумаву, боятся Яноткиных пуль… — Говорят, он неуловим, стреляет — что ни пуля, то жертва… Боюсь я за Пижму — горяч, безрассуден!
Взгляд Кальмана скользнул по фигуре Марушки, она почувствовала, как по телу пробежали мурашки.
…Марушка не слышала, как под Кальманом проскрипели ступеньки, ее мысли были заняты Пижмой. Потом она погасила свет, попыталась найти серпик луны, но не нашла: небо и лес слились в единую плотную темень… А ветер гудел, как и прежде, — тяжело, с надрывом. Вдруг Марушка увидела перед собой милое, серьезное лицо Пижмы: «Здесь проходит граница социалистического лагеря. Ты уж меня извини — жить будет нелегко».
Марушка вздрогнула, лицо Пижмы исчезло, а песня слышалась:
…лагеря большого
Граница проходит…
Это пели лесорубы, выходя из трактира и направляясь к своим домикам, расположенным здесь же рядом, на берегу горной речушки. Выделялся сильный голос Кальмана:
…лагеря большого
Граница проходит…
Потом все стихло, погрузилось в привычную тишину. Марушка легла в постель, сомкнула ресницы, и, хотя не думала о Кальмане, ей тотчас же вспомнилось, как однажды перед футбольным матчем Янек поспорил с однокурсником Францем, заядлым болельщиком команды «Шумава». Янек предложил пари: если «Шумава» одержит победу, то он, Кальман, босым провезет Франца на тачке по каменистой тропке, проходящей вдоль пограничного хребта. «Пять километров!» — воскликнул Франц. Он знал, что по этой тропе нельзя пройти и километра и вовсе не потому, что она усыпана острыми камешками. Подножие хребта теперь особая зона. Чтобы туда попасть, надо иметь специальный пропуск. «Хоть сто! — упорствовал Кальман. — Не мне же босым тачку везти, а тебе, Франц…» «Ах, так! — горячился Франц. — Я сделаю все для того, чтобы ты вез меня все пять километров… Марушка, будешь свидетелем».
