Мальчишки повалились на землю. Митяй попытался вырваться и встать на ноги, но Гошка вцепился в него, как клещ, и не давал подняться. Мйтяю ничего не оставалось, как только дубасить его по плечам и по голове.
«А всё равно не выпущу, — упрямо думал Гошка, катаясь с Митькой по влажной траве. — Только бы по носу да по глазам не бил». Он всё теснее прижимался к Митькиной груди и время от времени истошным голосом выкрикивал своё спасительное: «Караул! Помогите!»
А по соседству, в корзине, будто тоже зовя на помощь, визжал поросёнок.
И помощь наконец подоспела.
Из темноты вынырнула Елька, а вслед за ней дед Афанасий и Александра.
— Ой, да они ж всю траву прикатали, — вскрикнула Елька и, выхватив у сторожа колотушку, застучала над головой барахтающихся мальчишек. — Вставай, Митяй! Попался ты нам! Теперь всё равно никуда не денешься!
Дед Афанасий, Александра и ребята привели Митяя в правление колхоза. Сюда же были доставлены и вещественные доказательства — похрюкивающий поросёнок и кастрюлька с овсяной кашей.
Увидев на свету измазанных землёй и зеленью Митяя и Гошку, Александра только всплеснула руками и бросилась к сыну.
— Изувечил он тебя?
— Да нет… Я ему не очень-то поддавался. Мы больше по траве катались, — успокоил Гошка, хотя голова у него и побаливала.
— Ну и ну, — развёл руками Николай Иванович, узнав от Ельки о том, как Митяй прикармливал лагерных поросят и потом крал их. — Всех, значит, наших сторожей и хозяев обвёл. Я-то думал, какой-нибудь дошлый дядя орудует, а тут мальчишка, школьник. Так сколько же ты поросят на кашу приманил? И где они теперь?
— Ничего не скажу, — хрипло выдавил Митяй. — Хоть режьте меня, хоть жгите! — Втянув голову в плечи, он сидел перед столом председателя на длинной скамейке и волчонком поглядывал на собравшихся.
— Что же нам делать с тобой, молодой Кузяев? — вздохнув, спросил Николай Иванович.
— А что ж делать? — подал голос дед Афанасий. — Отправить завтра в милицию, и вся недолга. Малый хоть и беспаспортный, а управа на него должна найтись. В колонии пусть поживёт, ума-разума наберётся.
— Обождите вы с колонией, — с досадой сказала Александра, поглядывая на дверь. — У него же отец есть. Я его предупредила, сейчас зайти должен.
И верно, широко распахнув дверь, в правление вошёл старший Кузяев.
Он был лохматый, босой, в нижней рубахе, как будто бы только что поднялся с постели. В правой руке он держал свёрнутый колечком широкий солдатский ремень.
— Та-ак, — протянул он с порога. — Достукался, значит, дошёл до ручки. Ворюгой заделался. Всю нашу семью опозорил. — Кузяев подошёл к сыну и, схватив его за плечи, потряс ремнём. — Теперь пощады от меня не жди, три шкуры спущу!
Александра не сводила с брата глаз. Что-то фальшивое, ненастоящее почудилось ей во всей этой сцене. Ефим выходил из себя, бушевал, потрясал ремнём, а Митяй сидел как ни в чём не бывало. Он только отвёл руку отца и отодвинулся на другой конец скамейки.
«Уж опять не сговор ли, не обман ли какой?» — подумала Александра, вспомнив, как недели две назад вечером к ней зашёл Ефим.
«Ну, сестрица, видел я сегодня твой лагерь, — заговорил он, дождавшись, когда ребята вышли из избы. — Ты богачка теперь, миллионерша. Как там дальше всё пойдёт — дело, конечно, тёмное, но пока своя рука владыка, жить можно припеваючи».
«Как это припеваючи?» — насторожилась Александра.
«А так, скажем… Один боровок сбежал неизвестно куда, другой — приболел, третьего — в толчее придавили. Вот и списывай их по акту. Да нет-нет, — поправился Ефим, заметив протестующий жест сестры. — Не для себя, конечно! Ты в моё положение войди. — И он принялся рассказывать о том, как пришлось спасать из беды. Полину и залезть в долги. — Выручи ты меня по-родственному, удели с десяток поросят на продажу. Всё равно, сестрица, тысячную ораву в лагере никто не учтёт толком».
«Ты… ты и думать об этом не смей! — Побледнев, Александра поднялась с лавки. — Хватит мне и того, что со шпитомцами меня опозорил. Иди, Ефим, не сбивай ты меня!»
Она подошла к окну, распахнула раму и позвала Гошку, Клаву и Мишку, гулявших на улице, ужинать.
— Ты, Ефим, не лютуй, — остановила его сейчас Александра. — Ремнём человека не выучишь. Шкуру спустишь, а горб на душе так и останется.
— Я Митьке и душу вытрясу, шёлковым станет! — погрозил Ефим.
— А может, дело-то и не в Митьке? — заметила Александра.
— Обожди, Кузяев, — неожиданно раздался чей-то голос. Все оглянулись. У порога стоял дядя Вася. Рядом с ним неловко переминались с ноги на ногу Ульяна с Никиткой — никто в правлении не заметил, когда вошли Краюхины.
«Явились всё-таки!» — подумал Гошка, вспомнив перебранку дяди Васи с Ульяной. Он переглянулся с Елькой и ближе придвинулся к столу.
— Это ещё неизвестно, кому душу-то надо трясти в первую очередь — тебе или Митьке, — продолжал дядя Вася.
— Ты чего меня-то цепляешь? — Кузяев в замешательстве кинул взгляд на Краюхиных. — Тут речь о сыне идёт.
— О сыне само собой, а ты и о себе скажи. Слух идёт, что ты о колхозных поросятах побольше Митьки знаешь. Вот и признайся, как на духу!
— О каких поросятах? Что ты плетёшь несусветное?
— Ага, брат, заслабило, — усмехнулся Василий. — Ну-ка, Ульяна, помоги ему, развяжи язычок. — И он вытолкнул жену вперёд. — Да не трепыхайся, не дрожи — не заглотает он тебя. Будь же человеком, скажи всю правду.
— Ладно тебе. Я и отсюда могу. — Ульяна вытерла рукавом взмокшее лицо. — Ну, было такое дело, было. Притащил мне вчера вечером Митька Кузяев поросёнка. Вот, говорит, отец продаёт, купите. Хороший такой боровок, сытый, и цена подходящая. Ну, я и соблазнилась, купила. А утром смотрю, у поросёнка вся спина лиловая. И ещё палочка с нулём проглядывают. Никитка, как увидел такое, — с криком к отцу: «Это лагерный поросёнок!» Тут Василий и принялся трясти меня, как спелую грушу. Такая я, сякая, да как смела покупать, да с кем связалась. А только моей вины тут никакой нет. Откуда же было знать, что Кузяевы мне чужую живность подсунули? — Ульяна всхлипнула, засморкалась.
— Да ты… как ты смеешь! — прикрикнул на неё Ефим. — Связалась сама с мальчишкой, опутала его, перекупила у него поросёнка по дешёвке, а меня ещё дёгтем мажешь.
Ульяна, перестав сморкаться, на миг замерла, смерила Кузяева взглядом, словно видела его впервые, и вдруг решительно шагнула вперёд.
— Ах ты, оборотень! — закричала она. — Порода твоя криводушная! А не тебе ли я денежки за поросёнка вручила! Двести пятьдесят рубликов, как одну копейку. Вот при Митьке так и передала — из рук в руки.
— Ну-ну, ты полегче, — попятился Кузяев. — За такой наговор я на тебя и в суд могу. Николай Иваныч, Александра, будьте свидетелями. — Потом он обернулся к сыну: — Митька, да скажи ты всем. Никаких я ваших дел с Ульяной не знаю. И никаких денег не видел.
Уперев глаза в пол, Митяй молчал, и только тугие желваки перекатывались у него на щеках.
— Оглох, что ли, дуб ты стоеросовый? — заорал Кузяев. — Говори, чтобы все слышали!
— Ладно, батя, не шуми, — поморщившись, отмахнулся Митяй. — Ну чего я скажу?
— Ах вот как! И ты отцу яму роешь! — процедил Кузяев. Лицо его потемнело, глаза сузились, и он, взмахнув ремнём, бросился к сыну.
— Не смейте, Кузяев! — предупреждающе крикнул Николай Иванович, выходя из-за стола.
Но Митяй и без этого уже вскочил на ноги. Он хорошо знал отца и понимал, что в такую минуту ему лучше под руку не попадаться. Он быстро отодвинул скамейку в сторону, так что она отгородила его от отца, метнулся к окну, распахнул створки рам и выпрыгнул на улицу.
Споткнувшись о скамейку, Кузяев выругался, потом бросился было к двери, но его остановили дядя Вася и Николай Иванович.
— Хватит, Кузяев, — с досадой сказал председатель. — Спектакль у вас не получился, на сыне отыграться не удалось! Придётся, видно, самому ответ держать.
— Какой ответ?
— Помните, Кузяев, мы уже вас простили однажды. Поверили вашим обещаниям. Думали, что совесть у вас проснётся, работать будете по-честному. А вы и верно как оборотень. Затаились, переждали и опять за старое. Опять руку в колхозное добро запускаете. А самое страшное — ещё и сына за собой тянете.
— И что ты за человек, Ефим? — подступила к Кузяеву Александра. — До чего сына довёл. Душу ему поганишь, жизнь губишь. Куда вот он на ночь глядя скрылся?
— Ничего ему, найдётся, — отмахнулся Кузяев.
— Ладно, идите, — помолчав, сказал Николай Иванович. — Завтра мы о вас в район сообщим. Пусть уж теперь прокурор вами занимается.
— Так, значит, — криво ухмыльнулся Кузяев. — Разделаться со мной захотели… Из колхоза собрались вытурить. Ну да ничего! Прокурор, он разберётся, всяким там вздорным наговорам не поверит.
