И не хотелось старику, а пришлось вспомнить старый солдатский анекдот времен русско-японской войны.
Короче говоря, Кичи-Калайчи со своим без малого столетним опытом сумел так закрутить корни родословного дерева, что у Исмаила в глазах рябь пошла. Поверил.
3
Старик хотел было еще поразмыслить о различии характеров Фарнды и ее возлюбленного, но в эту минуту в комнату вошёл улыбчивый, с пышными батыраев-скими усами и звонким непрокуренным голосом каменщик. Хозяин вытер полотенцем руки, отбросил его вместе с передником на старый табурет и — Кичи заметил, — слегка прихрамывая, подошел к гостю:
— Ассалам алейкум! Рад приветствовать твой приход. Кого имею честь принять в моем недостроенном доме?
— Здоровья тебе желает ото всего сердца Кичи-Калайчи.
— А меня зовут Абдул-Кадир из Урари.
Хозяин и гость уважительно пожали друг другу руки и уселись на ковер. В ту же минуту, словно за дверью стояла, а не перемывала своих замурзанных сынков и дочек, вошла жена каменщика и внесла на деревянной подставке большую сковороду со шкворчащей яичницей — ну не меньше десятка яиц перемигивались желтыми глазками с аппетитными полукружиями горской колбасы, пропахшей тархуном и кинзой, реганом, укропом и еще добрым десятком трав. Мигом расстелила женщина клеенку, ловко подбросила и прямо-таки в воздухе разломила теплый чурек на четыре ровных части. Тут же, словно под ковром у хозяев была теплица, появились багрово-мясистые помидоры, чуть-чуть колючие огурцы и поблескивающие росянками изумрудные перья лука.
Кичи-Калайчи, и сам скорый на всякое дело, подивился проворству этой немолодой уже горянки, хотя как бы иначе она могла управляться со своим большим симфоническим оркестром, будь ее руки поленивее?
Так же мгновенно возникла на столе бутылка с праздничной наклейкой «Экстра», две сверкающие рюмки и кувшин, запотевший от ледяной родниковой воды. И только тогда хозяйка сказала:
— Не обессудьте за бедность стола. Все некогда. Дети!
— Спасибо, спасибо! — поблагодарил гость. — Здесь всего предостаточно! А кое-что даже с избытком!
— Пожалуйста, угощайтесь на здоровье. — Жена каменщика поклонилась и вышла из комнаты.
— Вот же бывают дни: и устанешь, и дела ни на грош, а то выпадет такой, что устали не изведал, а гору своротил, — сказал хозяин, налил две рюмочки, стукнул одну об другую и протянул полную до краев гостю: — За твое здоровье, пусть будут счастливы дети детей твоих. Дерхаб!
— А у тебя сколько, уважаемый Абдул-Кадир?
— Чего?
— Детей, спрашиваю, сколько?
Хозяин расхохотался:
— Веришь ли, каждый, кто входит в мой дом, прежде всего интересуется потомством. Да разве это много? Всего-то двенадцать. Конечно, дом с детьми — полный базар. А без детей — тихий мавзолей! У меня жена — орлица, оттого и детей вереница! Вот считай: два соколенка, два орленка, Фариду ты сам видел, она старшенькая, потом снова пошли двойняшки: два сидня, два лежня, две — поползни, да еще один озорник; кусается, хоть от груди отнимай!
— Понимаю. Растить детей — великий труд, зато когда на ноги поднимешь — подмога и опора. Не то что дом — улицу выстроят!
— На то и надеюсь. Да вот сегодня до солнца встал, хотел пол настелить, а доски еще сыроваты, перекосятся, боюсь, ребята ноги переломают. Так и бросил…
— Если погода такая постоит еще недели две доски подсохнут. А там, если разрешишь, я пришлю своего племянника, он и столяр и маляр — на все руки мастер.
— Я знаю вашего Исмаила. И уже догадываюсь, кунак, зачем вы не пощадили свои немолодые ноги, прошли такую даль. Если сказать откровенно, он мне по сердцу. Парень хозяйственный, хорошим отцом будет своим карапузикам. Вот только нетерпелив очень, горячится. Думаю, с молодостью это пройдет; раскаленный камень, если не треснет, долго тепло держит, правда, кунак?
— Все так, все верно говоришь, Абдул-Кадир. Спасибо! Очень облегчил мою задачу, — ответил Кичи-Калайчи, а сам подумал: «Наверняка дочь успела шепнуть отцу и кто я, и зачем пожаловал».
— Правда, мы хотели с женой годик-два подождать расставаться с нашей старшенькой, пока ползунки станут бегунками, но жена мне на днях шепнула: к весне еще будет ребенок. Вот я и решил: от ползунков все равно не избавиться, так зачем же мучить старшую дочь, расстраивать ее счастье. Рассуди, кунак, разве я не прав?
— Зрячему сердцу очки не нужны. Далеко смотришь, хорошо видишь, Абдул-Кадир, — согласился Кичи.
4
Да, логика у Абдул-Кадира была, как говорится, железная. Одно только беспокоило: как ни суди, а сватовство хоть и маленькая, но война. А что больше всего тревожит солдата, идущего на штурм? Мирная тишина и открытые ворота крепости. Вот и Кичи опасался, как бы за сладкими речами каменщика не последовал неожиданный выпад; запросит многодетный отец такой калым, что света не взвидят ни сват, ни жених. И Кичи-Калайчи без промедления кинулся в атаку:
— Очень, очень рад, уважаемый Абдул-Кадир вашему добросердечию. Но вот как насчет того, главного…
— Не понял, — признался Абдул-Кадир, вытирая рот салфеткой, — какой счет?
Очень уж противно было Кичи-Калайчи произносить в таком радушном доме корыстное слово «калым». И он решил обойти его стороной:
— Сами знаете, обычай…
— Какой? О чем вы говорите?
Теперь Кичи-Калайчи занялся салфеткой, тщательно, не спеша вытирал рот, раздумывал: «Неужели этот каменщик жизнь прожил, а ума не нажил? Или престо набивает цену, делает вид, что понятия не имеет о проклятом калыме?»
Абдул-Кадир пристально посмотрел на старика:
— Вы что, кунак, имеете в виду? Калым?
Кичи-Калайчи облегченно вздохнул, подтверждая догадку хозяина. А тот плеснул гостю и себе родниковой воды и залпом выпил, словно желая залить костер.
— Вот проклятье! Ответь, кунак, из какой могилы его выкопали, такой адат? — яростно сверкнул глазами каменщик. — О том, что людей у нас лечат бесплатно — никто не вспомнит; какую студентам стипендию платят — начисто забыли! Сколько денег получают пенсионеры только в одном Дагестане — ни у кого голова не болит! Тогда скажи, откуда появляются желающие превратить родную дочь — в дойную корову? Вот и вы, почтенный, наверно, меня к этим стяжателям причислили. Из-за чего я вашего племянника спустил с лестницы, знаете?
— Наверное, за скудный калым?.. Он ведь предложил сумму, какой располагал.
— Сумму? А что, уже есть государственные ценники на человека? Может, в «Известиях» рядом с бюллетенями курса валюты теперь публикуют и расценки дочерей? Какова цена чернокосых в долларах? Горбоносых — в рупиях? Пышногрудых — в исландских кронах? Может, скажете? Зачем оскорбляете человека? Молчите, не будите во мне зверя, не то от нашей дружбы камня на камне не останется!
Абдул-Кадир машинально схватил стакан с водой, налитый для гостя, залпом осушил. И сразу взял себя в руки, миролюбиво предложил Кичи-Калайчи выпить еще по рюмочке, чтоб горечью огненной воды заглушить полынь слов.
— Нет! — Кичи решительно накрыл смуглой рукой свою рюмку. — Сколько бы ни выпил — живот не закружится, а вот голова… Поэтому последний раз решаюсь спросить: каковы ваши условия, сколько вы просите?
— Я же сказал: нисколько! Неужели так ничего и не поняли? Простите, в гневе я бываю косноязычен: не только на ногу, на язык припадаю. Повторяю: поймите, дорогой мой человек, я свою дочь не продаю. Не торгую я детьми, ясно?
— Ха-ха-ха! Кхи-кхи!.. — расхохотался до кашля Кичи-Калайчи. — Ну и шутник вы Абдул-Кадир! В наши дни только лопоухие выдают своих дочерей за здорово живешь!
— Что?! Я «лопоухий»? Ну уж это слишком даже для меня! Вот что, малоуважаемый, давайте расстанемся. У меня еще работы невпроворот.
Гость — ишак хозяина. Пришлось подняться и Кичи-Калайчи. Прижав руки к груди, старый солдат искренно извинился:
— Простите, ради аллаха, не вас имел в виду. Кто же говорит о присутствующих? Раззе что на комиссии партийного контроля!.. Простите, я совсем о других подумал.
— Не нравятся вам мои убеждения — вот порог, за ним ступени, а там и до калитки не трудно дойти.
— Ну что ты, Абдул-Кадир! Зачем так, я же искренне прошу извинить меня. Будь снисходителен к старческой болтовне.
— Да не сержусь я! Правда на моей стороне: такие девушки, как моя Фарида, в отцовском доме не засидятся. Ваш Исмаил любит ее?
— Не то слово. Тает, сохнет и вянет, как саженец без полива, как розовый куст без окапывания. Зачем губить парня?
— И я своей дочери не враг. Моя Фарида — вылитая мать: работящая, добросердечная, справедливая. Она из этого парня мужчину сделает. А что еще человеку надо? Прав я?
— Ты — сама справедливость, Абдул-Кадир! За это я и полюбил тебя.
— Меня любить не надо. Я человек черствый, меня, не запивая, не проглотишь, — сказал хозяин, наливая рюмки. — Будь здоров! Дерхаб, кунак!
