По интонации она уловила: Арнольд оправдывался! Для нее это было внове, что Увиса по утрам на машине отвозят в школу. Сама она вставала рано, нужно было добираться до центра, Арика была против того, чтобы Увис учился в ее школе и на переменках путался у нее под ногами. Ей не хотелось быть учительницей собственного сына, и Арнольд не настаивал.
— Меня так ты ни разу не подвез! — вслух сказала Арика. — Для меня тебе покрышек жаль, и вечером ни разу не заехал в школу… Пропади ты пропадом со своими «Жигулями»!
Арика в раздражении выключила микрофон. Арнольд почему-то стыдился, что купил «Жигули». Чуть ли не оправдывался перед знакомыми, всем объяснял, что это старик дал ему взаймы деньги, что теперь он, видите ли, по уши в долгах, не знает, как расплатиться.
Эти вечные его долги! Как будто кого-то могут интересовать долги Арнольда!
— Арнольд, я тебя решительно не понимаю, — отчеканила Арика, встав перед микрофоном. — Дом завален всяким хламом, а тебе еще понадобился железный ящик во дворе, и после этого ты от стыда готов сквозь землю провалиться! Как будто ты совершил бог весть какое преступление, на отцовские деньги купив машину… А теперь отвечай поскорей: куда задевался Увис? Ты тоже не знаешь? Вот видишь, до чего дожили, ты в родительском доме у печки греешься, а я тут должна сходить с ума!
Арика улыбнулась пресной улыбкой: так они с помощью магнитофонной ленты когда-то выясняли отношения. Не только выясняли отношения, сотни всяких глупостей нашептали и накричали в микрофон.
Теперь это немыслимо, что подумает Увис, прослушав дурачества родителей.
Рано или поздно он откопает старинные записи и проиграет все счастливые и мрачные минуты родительской жизни. Арнольд ведь ничего не хочет уничтожить. Даже кусок провода не позволит выкинуть в мусорный ящик.
В третий раз обойдя квартиру, Арика не на шутку встревожилась. Стрелка электрических часов будто замерла — двадцать минут двенадцатого. Арика прижала ухо к часам: секунды падали, как капли, тиканье чуть слышно. Арнольд терпеть не мог звонких пружинных часов.
Арнольд да Арнольд!
А куда Увис делся? Бейся тут как муха об оконное стекло…
Арика второпях отыскала сигарету. С первой затяжкой в голове прояснилось.
Что за дурацкие шутки! Арнольд с Увисом никогда не умели шутить… Их шутки больно оборачивались…
Ничего себе шутка: половина двенадцатого, а ребенка нет дома!
Арика сняла трубку и задумалась: куда же звонить? Точно молния сверкнула: больница — милиция — больница — милиция!
Медленно набрала номер сестры. Лиесма отозвалась сразу.
— Что ты горюешь об Увисе, скорей всего укатил к матушке в Меллужи! — рассмеялась она в ответ.
— Ты точно знаешь? — недоверчиво переспросила Арика.
— Я ничего не знаю, но ты оставь парня в покое и немедленно приезжай ко мне, — объявила сестра, узнав, что Арика дома одна.
— Никуда я не хочу ехать! — возразила Арика не слишком уверенно.
— У меня для тебя сюрприз, — искушала Лиесма. — Ты непременно должна увидеть!
— Лиесма, неужто опять погром устроила в своей комнате? — встревожилась Арика, она всегда боялась «непредсказуемых ходов» сестры. Не хватало, чтобы еще и сестра что-нибудь выкинула!
— Я прокляну тебя, сестричка, если ты через полчаса не позвонишь у моих дверей! — кричала Лиесма в телефонную трубку.
— Только комнату не трогай! — уговаривала Арика. — Я, право, не знаю, ехать ли, ты пойми, Увис…
— Прокляну тебя… Увис в Меллужах… — уверяла Лиесма, но Арика уже ее не слушала. Похоже, Лиесма опять беснуется после спектакля, все равно бы ей сегодня позвонила и просила бы к ней приехать, сначала бы прокляла, потом упрашивала. Арика знала все фокусы сестры. Она дала возможность Лиесме выговориться. Первые десять минут Лиесма ругалась, как извозчик. Где только нахваталась таких слов и как терпели соседи по коммунальной квартире! Арика старалась не слушать. Когда Лиесма перешла к мольбам, Арика спросила:
— Что ж ты меня на спектакль не пригласила, в полночь я тебе вдруг понадобилась, а на спектакль не приглашаешь!..
— Не думаю, чтобы тебе доставило удовольствие смотреть на мой толстый зад, — отрубила Лиесма.
— Что ж, кроме этого, ничего больше не было?
— Да, сестричка, я не обмолвилась, — всхлипнула Лиесма.
Арика бросила трубку. Теперь изволь еще среди ночи ехать к Лиесме, но, может, так оно и лучше. Дома все равно ей не успокоиться, будет носиться по квартире, как знать, может, начнет названивать в милицию — больницу — милицию…
Она торопливо стала одеваться.
Щелк, щелк — нажала кнопку магнитофона и сказала сыну:
— Как только объявишься, сразу позвони тете Лиесме. Точка. Я у нее. Не желаю с тобой разговаривать. Точка. Этого я от тебя не ожидала. Точка. Разве так поступают порядочные люди? Вопрос. Ты чересчур большой, чтобы пороть тебя, но я попрошу, чтобы твой любимый папочка это сделал… Многоточие. Позвони и укладывайся спать. Точка. Не забудь свет погасить. Точка.
Почти в радостном настроении она покинула квартиру, оставив в прихожей свет. Мокрые от дождя улицы светились огнями. Посвежевшая Рига открывалась весне. Весна, какой бы тяжелой ни была она в школе, всегда до слез волновала Арику, хотелось смеяться и плакать, как маленькой девочке.
Странно было шагать в одиночестве по совершенно пустынным улицам без пяти минут двенадцать. Мелькнул огонек такси. Арика почувствовала, что силы возвращаются, сон освежил ее. Она не могла вспомнить, когда в последний раз вот так бродила ночью, да — и трепетала… А что еще было делать? Целоваться в парадных, пока губы не вспухнут?
Губы, губы, да… Взбредет же такое в голову? Должно быть, в глубине души всегда таилось, а теперь проснулось желание бродить по лужам, зачерпывая туфлями расцвеченную фонарями и витринами дождевую воду. Чтобы промокли ноги, чтобы ступней ощутить пролившийся дождь…
— Ах ты старая дура! — вслух обругала она себя. Взвинченность вроде бы должна была пройти, однако пустынные улицы держали ее в напряжении. Она не помнила, как перебиралась через лужи. Пока шла, попыталась вспомнить всех художников, писавших пустынные улицы, брошенные кирпичные дома и двери без ручек, часы без стрелок, детские игрушки без детей и небо без звезд. Арика обожала старательно выписанные полотна, они всегда манили: пройдись по булыжникам моей мостовой! Пустота отзывалась болью — лишь до ближайшего поворота, за ним мог разверзнуться омут радости, где танцуют облака, цветы, звери, где радужные птицы расселись по веткам деревьев, распевая райские песни, завлекая к себе Одиссея пустынных улиц, первого встречного… В такой омут можно броситься очертя голову…
— Мне не хватает радости, безыскусной, чистой радости! — словно перед Арнольдовым магнитофоном, негромко, самой себе сказала Арика.
Винить во всем Арнольда, неблагодарного балбеса Увиса, самой себе бередить душу?
По случаю Дня Победы она сегодня в классе зачитала письмо солдата из Керченских каменоломен, письмо, которое она знала почти наизусть:
«8 мая 1942 года.
Привет из города К.
Здравствуй, дорогая женушка Таллуците!
Чувствую себя хорошо и очень благодарен твоему письму. Да, Таллуците, 12 мая исполнится четыре месяца, как… Таллуците, звездочка моя, я никогда тебя не забуду! Здесь ты со мной постоянно, и я не пишу таких глупостей, какие ты пишешь мне, — „может, ты совсем забыл“… У нас тут уже зеленеет трава, рядом со мной боевые товарищи. Мы все поверяем друг другу… Скоро, очень скоро наступит день, когда мы снова будем вместе, будем трудиться, жить и любить… Я пишу и вижу, как ты бежишь, смеешься, плачешь, сердишься, целуешь меня, потому что ты постоянно со мной. Погода стоит теплая. Хожу без шинели, сплю в землянке, воздух душистый, степной. Грустно без тебя, но все-таки я очень счастлив… Кончаю письмо… Передай привет Валии, не волнуйся, моя ненаглядная. Люблю безмерно».
Чего она ждала, читая классу это более чем на три десятилетия запоздавшее письмо, теперь удивительным образом обнаруженное? Она пыталась представить себе парня, писавшего перед боем любовное письмо, еще не зная, что и сам он, и письмо его останутся в каменоломнях… А может, он вышел оттуда целым и невредимым, встретился со своей Таллуците или с другой какой-то женщиной? Арике не хотелось думать о том, каков он сегодня. Он весь был в тех строчках, что она знала наизусть, — лежит в весенней траве, загорелый, сильный, влюбленный. Ей хотелось, чтобы этого парня увидел весь класс, увидел просветленным взором. И «12 мая будет четыре месяца» — теперь уж три десятилетия. Рассказать бы Арнольду, как они в классе отметили День Победы…
Арнольд не любит рассказов о школе: видите ли, школа — его больное место! Перед кем-нибудь похвалиться проведенным уроком, склонить бы кому-нибудь на плечо голову, довериться сильным рукам, излить душу, стать на мгновение Таллуците… Этого ей хочется? Чтобы Арнольд называл ее Таллуците… Сына — Нортопо, а ее — Таллуците!
