Прокопий поклонился и угодливо отозвался:
— Помолиться никогда не мешает, Максим Михалыч. С молитвой и к беседе, и к делу легче приступить.
— Это верно, — невесело усмехнулся Картузов, — с молитвой и разбойнику легче. Обет дает: пудовую свечку поставит, коли удачно ограбит. И мы поставим с тобой пудовую свечку, поставим, потому что разбойниками делаемся. Идем, расскажу, что завтра предстоит.
Прокопий просидел у Картузова дотемна. Проводив его, Максим Михайлович долго еще бродил по комнате и, словно отвечая на свои мысли, беспрестанно повторял:
— Что и говорить, поганое дело. За него и красного петуха подпустить могут.
3С тревогой смотрели обитатели землянок на большущий обоз, подъехавший поутру к Райкам. С обозом приехали калилы и заводские сторожа с ружьями. Для задуманного хозяином плана Картузов подрядил много народа.
Калилы съехались словно на пожар — с топорами, лопатами, баграми; прошлись вдоль рядов землянок, поговорили о чем-то между собой, посоветовались с Прокопием, стоявшим в сторонке, и повернули к крайней землянке.
Не обращая внимания на толпившихся жителей, калилы вынесли из нее убогий скарб, сложили у дороги и, дружно навалившись, стали рушить землянку. Глухо застучали топоры, посыпалась желтая пыль с истлевшего потолка. Потемневшие от сырости бревенца и доски калилы тоже поволокли к дороге.
— Батюшки-светы! — крикнула какая-то женщина, словно опамятовавшись. — Господи, что они творят, окаянные?
Недоумение сменилось громкими криками и плачем. Многие кинулись в землянки за топорами и кольями, но сторожа, державшие ружья наизготовку, закричали в один голос:
— Назад, сарынь! Стрелять будем!
— Ах, душегубы! Что делаете! — заревел высокий мордвин с глубоким шрамом на щеке и вырвал топор из рук калилы, оказавшегося рядом.
— Делаем, что положено. Управитель велел убрать всё... Отдай топор! — зашумели на мордвина. — Пока худа не случилось, добром отдай!
— Не горячись, парень, — миролюбиво сказал подошедший сторож. — Нам ведь приказано. Вы на чужой земле хибары поставили, а здесь Максим Михалыч казармы должен строить.
— Хозяину жаловаться пойдем! — закричали несколько человек.
— Ну что же, сходите, — согласился сторож. — Только не поможет. Хозяин тоже знает. Вы лучше миром да честью разойдитесь. Не мешайте. Выстроят тут казармы — в тепле да в свету жить будете. Для вас же лучше, а то еще кого-нибудь задавит в землянке. Долго ли до греха.
— Нам зубы не заговаривай! — загудели в ответ жители Райков. — Казармы когда еще построят... А теперь куда деваться?
— Нас это не касается, — отозвался Прокопий. — Про то управляющий знает.
— С ним чего говорить...
Крики и шум усиливались. Чувствовалось, что дело кончится побоищем.
— Пойдем отсюда, — сказал Тимоша перепуганной Кате. — Я добегу к Федору Лександрычу. Он обещал. Может, пособит.
— Иди. Я здесь подожду.
— Подерутся еще, зашибут.
— Драться будут — убегу. Иди.
Кириллин, выслушав сбивчивый рассказ перепуганного ученика, нахмурился и сказал:
— Скверные дела. Большую подлость придумал хозяин. На Максима зря сваливают; он что кобылка в хомуте: везет по могуте. Без хозяйского приказа на такое не пустился бы. Схожу сейчас к нему. Как-нибудь определим тебя, Тимофей.
— Нас, — потупившись, поправил Тимоша.
— Забыл. Ты все о своей мордовочке беспокоишься? Ну ладно.
Федор Александрович ушел к Картузову, оставив Тимошу на крыльце дома. Мастер не возвращался долго, и ученик совсем упал духом, решив, что с хлопотами дяде Федору не повезло.
— Уходить, видно, придется с завода, — решил вслух Тимофей.
— Зачем? — послышался голос подошедшего Федора Александровича. — Устроилось твое дело. У старухи Марковой вас поселим. Анисья к сыновьям в Сибирь ехать собирается, а избу кому ей ни оставлять — все едино.
— Неужто правда? — не веря еще самому себе, дрогнувшим голосом спросил Тимоша.
— Веди свою мордовочку к Анисье, она уже знает. Перебирайтесь с вещами сегодня же.
— Вещей у нас нет, только стол, да ноги у него подгнили, тащить не стоит... Побегу скорей!
— Беги, беги, — глядя вслед помчавшемуся Тимоше, сказал мастер.
От радости не чувствовавший под собой земли, Тимоша издали закричал Кате, ждавшей его около лечебницы:
— Избу дали!
Подбежав ближе, ликующий Тимофей заметил, что ожидавшая его подруга плачет.
— Ты что? — тревожно спросил он.
— Страшно, Тимушка. Мужики кричат, дерутся. Кольями хлещутся. Семушку Тельнова ударили, он уж и не встал. Сторожа из ружьев палили, а потом ружья-то у них отняли... Убежала я от страха.
4На пасхальной неделе, под праздничный перезвон колоколов, умер Алексей Степанович.
За время болезни лицо его осунулось, и теперь на белом атласе изголовья гроба оно напоминало восковую маску.
Тяжелый дубовый гроб с золочеными кистями стоял на высоком помосте, устланном ковром. Многие рабочие приходили в церковь посмотреть на старого хозяина, на приехавшего из губернского города соборного протоиерея, послушать заупокойную службу и пение хора.
В церкви было жарко и тесно. Распоряжавшийся похоронами Максим Михайлович дал стражникам наказ незаметно попридерживать рабочих у дверей, чтобы не было неудобства господам: все соседи помещики вместе с семьями съехались в Знаменское. Прошел слух, что на похоронах собирается быть губернатор.
Тимоша и Катя долго простояли на паперти. Поднимаясь на цыпочки, поддерживая друг друга за локти, они старались разглядеть, что происходило внутри, в полумраке церкви.
— Ничего не видать, — сокрушаясь, бормотал Тимоша. — Придется уходить.
— А может, еще сдвинется народ, — не очень уверенно отозвалась Катя. — Мне хотелось на барина поглядеть.
— Ванька и дядя Василий видели его. Говорят, добрый был, только больно чудной. Пока больницу строили, к мужикам все ходил разговаривать. Дядя Федор вон идет. Может, с ним проберемся.
— Ну что, не пройдешь? — спросил подошедший Кириллин. — Народу-то тьма. Давай-ка попытаем... Это твоя любезная?..
Катя вспыхнула и опустила глаза.
— Ишь как зарделась, зоренька, — залюбовавшись, сказал мастер. — Похоже, не ошибся? Стесняться нечего, красавица: Тимофей парень добрый, да и ты, видно, девка славная. По нраву пришлись — держитесь друг за дружку, на ноги покрепче вставайте...
Федор Александрович, надавив плечом, немного раздвинул толпившихся в церковном притворе и сказал: — Ну, пошли, ребята.
С большим трудом им удалось приблизиться к гробу. Стражники покосились на Кириллина, но задержать его не осмелились.
— Богатый-то какой, — тихо сказала Катя, разглядывая парчовый покров.
— Глупая, — шепотом отозвался Федор Александрович. — Мертвому ничего не нужно. Живые богатством за него хвастаются.
Тимоша потянул мастера за рукав и кивком головы показал на Максима Михайловича. Управляющий, не замечая никого, стоял рядом с гробом печальный, задумчивый.
— Притих Максим, — шепнул Кириллин. — Не задумался бы раньше, а теперь задумаешься: может, и его смертный час не за горами. Он ведь постарше покойника-хозяина.
Неподалеку от управляющего, по другую сторону гроба, стоял владелец завода Георгий Алексеевич. Глядя на его замкнутое, непроницаемое лицо, было трудно решить, удручен ли он смертью отца. Изредка он вытирал платком сухо блестевшие глаза и пот, выступавший на лбу. Второго сына в церкви не было: Василий Алексеевич задержался в Персии, и эта непредвиденная задержка очень тревожила Георгия Алексеевича, даже смерть отца не могла заставить его позабыть дела...
— Пойдем, — тихо сказал Федор Александрович, — другим надо дать проститься.
Поклонившись покойнику, Кириллин подумал:
«Прощай, Алексей Степаныч. Хорошо ли, плохо ли, прожил ты жизнь. Как мы вот свою доживем?..»
Алексея Степановича похоронили рядом с отцом. Георгий Алексеевич распорядился устроить для народа поминальные столы. Поставили их позади дома, около парка.
Накануне весь вечер и всю ночь стряпухи варили рыбу, лапшу, кутью, медовый квас и брагу, расставляли на столах графины с водкой, большие миски с пирогами.
Отошла обедня, но к накрытым столам никто почему-то не приходил. Стряпухи в чистых фартуках продолжали ждать, а народа все еще не было. Заглянул на минутку только хмурый Ромодин, налил стакан водки, выпил залпом и сердито буркнул стряпухам:
— Не сидите зря. Убирайте всё со столов. Никто к вам не придет.
Пожевав соленый груздь, Петр Касьянович добавил:
— А хозяину передайте: не захотел, мол, народ. Как сумеем, помянем покойника. На него у нас сердца нет, а нынешним господам не простим. Не забудем ни погрома в Райках, ни глумления над мастерами. Так вот и скажите.
