Признание Гольдони показалось девушке невероятным.
- Не веришь!? — закричал он. — Так я докажу тебе… — Он тут же сбросил с себя пиджак, сорвал жилет, сорочку и обнажил спину.
- Вот смотри… Знакомы тебе эти рубцы? А эти узлы? Не веришь… Хорошо же.
Гольдони снова надел пиджак и помчался к доктору Туркееву, от которого потребовал немедленного микроскопического исследования срезов его рубцов.
Действительно, итальянец был болен проказой. Микробы были найдены. Как выяснилось, пять лет тому назад Гольдони перенес довольно тяжелый приступ болезни. Вскрывшиеся язвы были залечены, и с тех пор матуляция больше не возвращалась к нему.
Четыре месяца прожил этот странный человек среди здоровых людей, и им ни на одну минуту не приходила мысль об осторожности, четыре месяца изо дня в день он пожимал всем руки, пил вместе со всеми чай, обедал вместе со всеми здоровыми, и вдруг…
Признание Гольдони у одних вызвало испуг, у других — отвращение, но у всех появилось к нему одинаковое чувство — презрение. Гольдони сразу упал в глазах населения здорового двора. Духи, костюмы, манеры — все это казалось теперь чем-то нелепым и фальшивым. Один только доктор Туркеев оставался сдержанным и спокойным.
В тот день, когда окончательно выяснилась болезнь Гольдони, к Туркееву пришел Пыхачев и, неловко роняя слова, спросил — чем может кончиться все это для обитателей здорового двора? Ведь он почти изо дня в день завтракал вместе с ними, пил чай, обедал…
Туркеев вскинул на него очки и раздраженно проговорил:
- Не знаю, батенька, чем все это может кончиться… Я — не бог и не пророк. Но страшного тут, батенька, я ничего не вижу. Не надо забывать того, что живем мы не в раю, а в лепрозории, где каждый из нас каждую минуту может стать прокаженным… Да, может стать! На то мы и шли… Что в том, если Гольдони жил среди здоровых четыре месяца или десять лет, как он говорит, а мы о том не знали? Велика важность! Откуда я, например, знаю: больной вы или здоровый? Тут нечего возмущаться итальянцем. Он — ни при чем. Представьте себе случай: кто-нибудь из нас, не зная того, заразился, предположим, уже год назад. Он прокаженный? — Прокаженный. Опасен он для здорового общества?
— Опасен. Но ведь мы с ним живем? — Живем. За что же вы тогда итальянца ругаете? Каждый из нас может быть таким. Да-с. На то шли.
Пыхачев ушел, подавленный жестокой правдой туркеевских доводов. В первый раз за все время пребывания в лепрозории он почувствовал себя… прокаженным. "На то и шли… Да, тут ко всякой чертовщине надо быть готовым.
Нечего сказать, жизнь…" — думал Пыхачев, придя к себе и тяжело расхаживая по комнате. Потом он остановился перед зеркалом и всмотрелся в него — нет ли чего-нибудь такого на этом румяном лице? Но никаких тревожных признаков заметно не было. На следующее утро Пыхачев окончательно успокоился и почти забыл о своей тревоге. Он вообще скоро забыл о «подлости» Гольдони, и в конце концов этот случай стал казаться ему скорее комическим, чем трагическим.
Для Туркеева происшествие с Гольдони рисовалось совсем в ином свете.
Лепрозорий лишился хорошего врача, он, Туркеев, — дельного помощника, во-первых, а во-вторых, случай мог привести к паническому бегству работников… И потом: что прикажете делать с итальянцем? Где поместить его?
И вообще, какова дальнейшая его судьба?
Он вызвал к себе Гольдони, запер на ключ дверь и усадил его в кресло.
Затем, сняв очки, долго протирал их, и, щурясь, смотрел в окно с таким видом, будто его интересовало что-то происходившее на дворе.
- Видите ли, батенька, — сказал он тихо, обращаясь не к Гольдони, а к окну, — я, признаться, не ожидал от вас всего этого… Ну, да это не мое дело, вы извините меня, я не желаю докапываться до ваших соображений на сей счет… Я, видите ли, не возражаю против того, если вы будете жить на здоровом дворе по-прежнему и, разумеется, если вы пожелаете, работать в амбулатории, я буду вам только благодарен. Но видите ли…
Гольдони его прервал:
- Сергей Павлович, я угадываю ваше желание: вы хотите, чтобы я переселился туда? Сделайте одолжение! Я сегодня же исполню ваше желание… Я понимаю вас…
- Ну вот, видите… Я не сомневался в ваших добрых чувствах ни на одну минуту… Насчет удобства я постараюсь… Вас устроят хорошо.
Доктор Туркеев хотел сказать еще что-то, но вместо того приподнялся и взглянул на Гольдони усталыми глазами, в которых Гольдони прочел сочувствие и жалость. Он тоже встал.
- Сергей Павлович, я только одно могу выразить вам — мою почтительную благодарность за все ваши чувства ко мне и за отношение по службе…
- Но постойте, батенька, за что это вы меня благодарите? И совсем не за что, право… Вы говорите так, будто мы совсем расстаемся, — ведь мы не расстаемся? Ведь вы будете исполнять обязанности?
- Нет, с этого момента я уже не заместитель, я — ваш больной.
- Ну, полно, полно…
- Я еще не знаю, — продолжал Гольдони, — что придется мне предпринимать… Может быть, я уеду… Во всяком случае, я еще не думал об этом.
В тот же день Гольдони перебрался на больной двор, и Туркеев собственноручно помогал ему переносить вещи и устраиваться. Лидия Петровна лежала в горячке. Гольдони хотел повидаться с нею, но, узнав о ее болезни, раздумал и ушел на новую квартиру. Население здорового двора стало меньше на одного обитателя. Еще через три недели поселок покинула Лидия Петровна с твердым намерением никогда не возвращаться сюда.
Перекочевав на больной двор, Гольдони заперся в своей комнате и никого не пускал к себе: ни Туркеева, ни Протасова, жаждавшего «поговорить» с ним, и вообще никого кто бы ни стучался к нему, будь то здоровый или прокаженный. Изредка его видели в степи бродящим по бурьяну и разговаривающим с самим собой. В конце концов о нем перестали говорить и почти забыли.
Но однажды Гольдони вышел из своего затворничества. Он сильно изменился. От прежнего Гольдони не осталось почти ничего. Лицо его обросло щетиной. Он похудел, вытянулся, манеры словно рукой сняло. Он не говорил уже так много по пустякам, как прежде, и смотрел на всех исподлобья.
Так продолжалось некоторое время, но внезапно Гольдони снова преобразился. Щетина исчезла. Снова на нем появился костюм, сшитый по последней моде, и снова он вспомнил о шелковых галстуках и духах. Гольдони повеселел, оживился. Он только избегал общения со здоровым двором и не желал встречаться даже с доктором Туркеевым. У него возникло какое-то странное, ничем не объяснимое презрение? ко всем здоровым. Он рассматривал их как личных врагов, и, может быть, вследствие этой причины Гольдони совершенно игнорировал "ресторан Клочкова", как называл он аптеку. По этому поводу он говорил Регинину:
- Их средства — обман. Я не нуждаюсь в них. Я не хочу больше возвращаться туда. Меня лечить будут двое: или сами прокаженные, или смерть.
Регинин не понял смысла фразы "сами прокаженные" и спросил о ее значении, но Гольдони ответил:
- Скоро узнаешь.
Однажды Гольдони, к удивлению всех прокаженных, принялся гнать с больного двора двух приживальщиков, которые обретались здесь уже несколько лет. Дело в том, что некогда на больном дворе появились две фигуры, не имевшие никакого отношения к прокаженным. За спинами у них висели старые драные сумки. Они назвались «инвалидами» и попросились на ночлег. Когда им объяснили, кто здесь живет, «инвалиды» не только не испугались, но как будто даже обрадовались.
- Прокаженные — такие же люди.
Их пустили. Они переспали ночь и остались на следующий день.
Потом-снова на ночь и в конце концов сделались полноправными обитателями больного двора. Их никто не гнал. Они ни от кого и ничего не требовали. Лето приживальщики проводили по разным квартирам, ночуя то у одного, то у другого прокаженного, а зимой больные отвели им одну из комнат, где они и поселились.
Первоначально «инвалиды» выполняли мелкую работу — кололи дрова, носили воду, подметали двор. Потом на них обратил внимание Пыхачев и летом приспособил их к полевым работам. Эти два человека чувствовали себя превосходно. Они не пытались перебираться на здоровый двор. У них не было ни малейшего желания уходить отсюда. Они были покорны и исполнительны, и за эту исполнительность прокаженные их кормили. Проказа не только не пугала «инвалидов», но, наоборот, они ее словно не видели, словно она не имела к ним решительно никакого отношения. Во всяком случае, никто не помнит, чтобы когда-нибудь приживальщики высказывали опасение по поводу возможности заражения.
Одного из этих двух людей звали Тарас, другого — Кондрат. Оба говорили, что они погорельцы из Рязанской губернии. Но никто не знал — действительно ли они погорельцы? Какое кому дело до этих двух людей? Может быть, они вовсе не погорельцы, и не из Рязанской губернии, и не инвалиды, а просто бродяги.
