на песчанике, не гнулся, горячо блестел очками в сторону Тропникова — мужа, отпускал отточенные улыбочки Тропниковой — жене.
— Учтите: Тося Лубкова уже вернулась в школу! — напоминали ему.
— И что же? Может, хотите сказать — перестала верить? Тогда о чем спор, разойдемся по домам, довольные и успокоенные.
— Она вернулась, значит как-то доверилась одноклассникам!
— Ой ли?
— Улыбайтесь сколько хотите, а первый шаг к доверию сделан.
— Дальше?
— Дальше добьемся, чтоб ее доверие к ребятам росло.
— Оч-чень хорошо! Дальше?
— А дальше ее товарищи, которым она как-то доверяет, начнут диспут о боге!
— И, разумеется, переубедят ее.
— Пусть Тося не будет принимать прямого участия в диспуте, пусть следит со стороны…
— А если она станет не следить, а избегать?
— Не станет!
— А вдруг да… Вдруг да эти диспуты заставят ее опять отдалиться от товарищей. Не придется ли, уважаемая Ирина Владимировна, снова возвращать ее в лоно нашей матери-школы, тянуть песенку про белого бычка?
— Станет следить! Не может не следить! Любой разговор о боге у нее неизбежно вызовет болезненное любопытство. Понимаете — болезненное! Магнитом потянет! Это ли не сближение! Это ли не решение вопроса!
— Вашими бы устами да мед пить.
Как и должно быть, одни учителя стали на сторону Тропниковых, другие — на сторону Аркадия Никаноровича.
Учительская забурлила.
Мало-помалу один за другим все повернулись ко мне.
— Согласен с Аркадием Никаноровичем, — начал я, — согласен, что для Тоси нужнее сейчас не наше просвещение, а наша человеческая поддержка. Мы все силы, все время отдаем обучению. Считай, другим не занимаемся. Уроки, домашние задания, дополнительные занятия… Учим и ревниво напоминаем: слушай объяснения учителя — нужно для тебя, выполняй домашние задания сам, отвечай за себя. Всюду сам и для себя!
— Анатолий Матвеевич! — Верный завуч Анна Игнатьевна, округлив от удивления девичьи наивные глаза, воззрилась на меня. — Разве можно иначе?
— Наверно, нельзя. Думаю, и дальше будем учить, как учили, по-старому.
— И все-таки…
— И все-таки в противовес тому, что над алгебраической задачей или литературным сочинением ученик должен думать в одиночку, нужно найти такое, над чем бы думали все, сообща, коллективно, школой. Думали, искали, спорили, тесно общались. Что-то помимо той учебы, которая предопределена программой.
— Придется задавать шарады и головоломки в общешкольном масштабе, — усмехнулся Аркадий Никанорович.
— Жизнь сама задает шарады и головоломки. Не так давно зашел спор… Сейчас век техники, век великих научных открытий, должны ли уйти культура и искусство на второй план как менее важная сторона жизни? А если б мы этот спор вынесли за стены учительской, заставляли задуматься над ним всех учеников… Наука или культура, физики или лирики? Не так важно, изменим ли мы вообще взгляд на этот вопрос. Важно, что, решая, сами изменимся…
— Не пойму — наука или культура? Слишком нейтральное. Почему сразу не взять быка за рога и не поднять дискуссию на антирелигиозную тему? — спросила Ирина Владимировна Тропникова.
— Представьте, что завтра возьмем быка за рога, поставим вопрос ребром — есть бог или нет его? Тося Лубкова еще больше замкнется в себе. Саша Коротков произнесет во всеуслышание всем известные истины. Нам же нужен спор, как коллективная форма мышления. Коллективная! Чтоб вглядывались друг в друга, искали единомышленников, убеждали противников, духовно общались между собой. Начнем, скажем, с вопроса — наука или культура. Вы говорите — нейтрален для атеистической пропаганды? Нет! Это трамплин и к разрешению религиозных проблем. Пусть учеба идет своим чередом, пусть на уроках преподаются, как и раньше, законы Ньютона, теорема Пифагора, пусть там ученик отвечает сам за себя, но зато после уроков, во время перемен он должен попадать в атмосферу неостывающих дискуссий. Будут меняться темы и вопросы, одни отмирать, другие рождаться, а спор пойдет изо дня в день. Культура, наука, мораль, религия — широкий охват, общие интересы, общая жизнь, нельзя остаться в одиночестве. Тося Лубкова в конце концов найдет товарищей, более интересных и более близких духовно, чем тетя Сима с ее ветхозаветным богом.
Я замолчал.
Первым подал голос Аркадий Никанорович.
— Благими помыслами дорога в рай вымощена. Как это сделать? Конкретно!
Как? — обнадеживающий вопрос, с него начинается исполнение замысла.
— Давайте думать, — ответил я.
В конце педсовета меня позвали из-за стола к телефону.
— Анатолий Матвеевич, — женский голос, — с вами хочет встретиться товарищ Ващенков. Не смогли бы зайти сейчас?
Ващенков — первый секретарь райкома партии. Он человек сравнительно новый, всего год назад появился в нашем районе. Говорили, что перед приездом сюда он пережил семейную драму — жена его влюбилась в учителя, — что Ващенков до сих пор отправляет ей по два, по три письма в неделю, должно быть, не может ее забыть. Он весь отдался работе, даже жил прямо в райкоме, в комнате, где некогда останавливались командировочные из области. В экстренных случаях какой-нибудь председатель колхоза из отдаленного сельсовета, если не заставал Ващенкова в кабинете, то проходил по этажу и стучался прямо в комнату, иногда подымал секретаря райкома с постели. Не было случая, чтоб Ващенков возмутился, повернул от дверей неурочного посетителя. Высокий, сутуловатый, с длинными руками, неловко болтающимися у самых колен, с замкнутым лицом и внимательным взглядом маленьких, глубоко запавших глаз, одним своим видом он вызывал уважение. Я довольно часто наблюдал за ним на собраниях: всегда сосредоточенно озабочен, быть может, потому, что дела в районе не блестящи. Прежний секретарь Хомяков переусердствовал — сдавал на мясопоставку дойных коров, даже быков-производителей отправлял под нож, — за что и полетел с работы.
Вызывают неспроста! И я не ошибся. По кабинету Ващенкова вышагивал Лубков, о чем-то говорил, при моем появлении оборвал себя на полуслове.
Коротко остриженная голова слишком кругла, сглажена, напоминает шляпку только что проклюнувшегося из земли подберезовика. Лицо щекастое, румяное, моложавое, по нему никак не подумаешь, что у этого человека дочь десятиклассница. Одет он с претензией на моду. А в нашем городе своя мода, не столичная и отнюдь не западная, — узкие брючки не признаются. Пухлую, выдающуюся вперед грудь Лубкова обтягивает перехваченная широким ремнем гимнастерка, ноги упрятаны в просторнейшие бриджи, напоминающие юбку, широкими складками они ниспадают на узенькие хромовые сапожки.
В сутуловатой осанке Ващенкова чувствовалось что-то подчеркнуто бесстрастное, судейское. Он утомленно взглянул на меня, попросил садиться.
— Анатолий Матвеевич! — Голос глуховатый, мягкий, но какой-то отрешенный, таким голосом можно разговаривать и с ребенком и с человеком, в неправоте которого убежден. — У вас в школе произошел досадный случай! Думается, что его надо принимать как сигнал какой-то опасности? Не так ли?
— Так, — ответил я.
Ващенков секунду-другую
