Вот так нередко и коротала Дуня Ивановна белую ноченьку на крыльце, думала об одном, о другом, раскидывала карты. Выпадали ей дальние и скорые дороги, встречи с благородными королями, поздние и ранние сердечные свидания.
И все то было круглым враньем. Никаких дорог ей не предвиделось, кроме одной — съездить раз в месяц за сто километров в горняцкий поселок Высокое, получить на почте пенсию и вернуться. Сердечных свиданий с королями тоже не предвиделось. Ее трефовый король, Григорий Павлович Богачев, уже шестой год лежал под старой лиственницей на сопке, и могилу его огораживала колючая, в три ряда, проволока, чтоб не потоптали ее шастающие по сопкам медведи и лоси.
Десять лет назад начал прииск мыть на этом ручье золото. Прииск — государственное предприятие, и промывка велась госспособом: вся техника государственная, а рабочие и мастера на зарплате. Тогда понагнали сюда бульдозеров, поставили промприборы и пять лет перепахивали долину по ручью. Километров тридцать в длину перепахали. Летом мыли, зимой вели вскрышу: рвали аммонитом грунт, обнажали золотоносные жилы. И Григорий Павлович Богачев был главным взрывником. Но взрывники, как и минеры, раз в жизни ошибаются.
У Дуни Ивановны всякий раз обрывалось в груди и слезы застилали глаза, когда она вспоминала, что пришлось положить в гроб вместо Григория Павловича. Гроб сразу заколотили крышкой, он так и стоял сутки в их дому, и горняки приходили к нему прощаться.
Потом приисковые покинули долину — отмыли все, что могли промприборами. Дуня Ивановна не уехала с ними: не пустила свежая могила мужа и горькая память о нем. А в долину пришли старатели: промывать малой артельной техникой «хвосты», по второму разу перелопачивать грунт. И уже четыре года шумела по долине вода в понурах, снова на резиновые коврики оседало золото, не выбранное приисковыми.
Дуня Ивановна жила со старателями в согласии. Она им стирала и шила что потребуется на своей ножной машинке. Они ей платили за это, но много она не брала: до денег была не жадная, да и денег у нее хватало. Ей положили хорошую пенсию за мужа, к тому же были сбережения. В свое время Григорий Павлович, видно, хорошо зарабатывал. Своих детей у них не было, и они помогали разведенной сестре Григория Павловича растить троих ее детей: каждый месяц посылали деньги — как зарплату. Дуня Ивановна не изменила этому правилу и теперь.
Сестра мужа и дети не раз писали ей, чтобы она бросала холодный край, где нет у нее ни родных, ни близких, переезжала жить к ним в Рязань. Но ее отчего-то не тянуло ни к ним, ни в город Рязань. Дикая природа сопок, лютые зимы, ее дощатый домик и могила мужа были для нее во сто крат роднее.
За годы одинокого житья Дуня Ивановна развела вокруг своего домика богатый по тем местам огород. На двадцати грядках росли редис и салат. Землю для грядок она копала в пойме реки, куда впадал их ручей, километров за десять от дома. На илистой почве редис вырастал сочный, хрусткий, а салат — густой и лопастый. Дважды за короткое лето обновлялись грядки редисом, и дважды редис успевал налиться соком, а нежный салат, укрываемый на ночь травяными плетенками, зеленел до первых заморозков.
Редис и салат она продавала строителям, вернее, ихней поварихе Дайме. Дешево продавала: в поселке на базаре за пучок брали рубль, а она — полтинник, да и пучки вязала не на десять редисин, как на базаре, а большие пучки, завидные. Она готовила их с вечера, с вечера же нарезала ножницами и корзину салата и все оставляла на ночь на крыльце. Рано утром за овощами приходила Дайма, высокая литовка с плоским лицом. Протопав тяжелыми шагами по ступенькам, Дайма открывала двери и, оставаясь где-то за порогом, громко, с акцептом извещала:
— Туня Ивановна, я ратиска собрала!
Дайма кухарила в артели первый сезон. Приехала весной проведать мужа и застряла на все лето: старатели уговорили. Была она неимоверная чистюля и такая же неимоверная копуха. Муж ее, бульдозерист Янис, подшучивал над нею:
— Маленький медведь большой станет, пока моя Дайма обед сделает…
Янис давно ходил в старателях. Когда-то завербовался на Колыму, попал в артель, а потом уже не мог с ней расстаться: сезон моет, на зиму улетает, в свой Каунас. Последние два года улетел «навсегда». Улетит — весной опять возвращается. Скучно, говорит, там: тайги нет, золота нет, делать нечего.
К Дуне Ивановне Дайма заходила только по делу: забрать овощи, прострочить что-нибудь на машинке, взять корыто для стирки. Редко когда просто так посидеть зайдет. А если уж зайдет на полчасика посидеть, то примется вздыхать да охать:
— Трутный работа у старателя, отшень трутный. Работает тяжело, кушает мало. Што варью — мало кушает. На нара скарей, на патушка скарей, спать скарей хочет.
Дуня Ивановна и сама видела, как достается старателям золото: Смена — двенадцать часов, двенадцать — отдых, и опять на смену. Так они сами решили. И порядок сами для себя установили строгий: ни грамма спиртного до конца промывки, никаких отлучек в поселок по личным, пустячным делам. Кто нарушил — прощай, милый, ты нам больше не друг, не товарищ.
Приисковые таких строгостей не знали. Там смена восемь часов, а дальше сам себе хозяин: хочешь — спи, хочешь — песни пой или в бутылку заглядывай. Никто не потребует отчета. Даже прогулять день-другой можешь, если совесть позволит. Все равно простят, разве что пожурят для виду.
А старатели по-своему завернули. Дайме их порядок не нравился:
— Никакой деньги не надо, раз такой работа трутный. Зачем мне деньги? У нас в Каунасе все есть: дом большой, сын большой, дочь большой, два внучка: Зачем Янису так трутна работать?
Дуня Ивановна не соглашалась с нею. Считала, что порядок неплох: чем худо, что мужики все лето не пьют, дисциплину держат? А что хотят побольше заработать, в этом тоже ничего предосудительного. Раз хотят, значит, и работать надо. Золотой сезон короток, зимой наотдыхаются. Вон в колхозах люди в горячую пору тоже зарю с зарей на поле смыкают. А зимой небось и Янису в Каунасе одно занятие: спать да по гостям с Даймой ходить.
Словом, уважала Дуня Ивановна старателей. И они к ней относились с почтением: лиственниц усохших приволокут бульдозером, сами напилят и наколют. Если в поселок собрались, никогда в машине не откажут, обязательно в кабину посадят.
Так было до нынешнего лета, пока Колька Жаров не поставил близ ее дома понуру. Весь июль бригада разворачивала подножье левой сопки, а в августе перекинулась на правый борт ручья. И Дуня Ивановна встревожилась: что ни день, то «сотки» все ближе подбирались к ее огороду. В одном месте подступили к самым грядкам и чуть ли ни на метр выбрали под ними землю. Уже и к ручью в том месте не спустишься — прыгать надо.
И все делалось, когда она отлучалась за ягодой в сопки. Вернется, глянет — с другого края огорода грунт выхвачен. Точно здоровенные кроты норовят подрыться к дому. А кротов-то и нет — гудят по другую сторону ручья.
Однажды Дуня Ивановна не выдержала: перешла ручей, замахала Кольке Жарову, призывая его выйти из кабины. И когда он спрыгнул на землю, с обидой сказала: — Коля, зачем это вы меня подтачиваете? Погляди, как огород зависает. Или вам грунтов кругом мало?
Жаров дурашливо захихикал, чего за ним никогда не наблюдалось, и уж совсем дурашливо повертел лупастыми глазами, изображая не то великое удивление, не то великое смятение. Потом со смешком сказал:
— Ах, мамаша, Дуня Ивановна, хотите, я вам колечко подарю? — И стал стягивать с черного замазученного пальца тоненькое золотое кольцо.
— На что оно мне? — удивилась Дуня Ивановна. — Я с тобой по-серьезному, а ты смехом.
— А я такой смешливый, — опять хихикнул Жаров, силясь стянуть с пальца намертво вдавленное в него кольцо. — У меня ведь фамилия какая? Жаров фамилия. Артиста Жарова знаете? Он — комик, и я — комик. Так примете колечко, Дуня Ивановна? Девяносто шестая проба, без подделки. От души вручу, я давно мечтал…
— Эх, Николай, Николай, — укоризненно прервала его многословие Дуня Ивановна.
Жаров бросил мучить свой палец и вдруг серьезно сказал.
— Ладно, мамаша, не будем, раз такой оборот. Пощипали малость — и точка. Пусть огород живет и здравствует, а мы к вам в гости придем. Во, идея — с Ерохиным придем завтра вечером. В домашней обстановке посидим. Я, ей-ей, забыл, какая она, домашняя.
— Отчего ж, приходите, — согласилась Дуня Ивановна, довольная тем, что «сотки» перестанут подрывать ее огород.
— Посидим, потолкуем про все, — сказал Жаров, прикуривая от зажигалки «беломорину». И глянул на Дуню Ивановну как-то с прищуром. Отвел глаза и опять глянул с прищуром. — Колюче так, как бы прощупывая.
«А ведь и вправду разбойные у него глаза», — подумала Дуня Ивановна, давно слыхавшая, будто Колька Жаров был бандитом, грабил квартиры, угонял личные машины, за что долго отбывал срок. И вдруг вспомнила его жену, молодую, и красивую, приезжавшую сюда недавно с двумя черненькими девочками проведать мужа. Вспомнила и усмехнулась: если и было что, то давно быльем поросло.
