Посидев немного на мшистом бугорке и отдохнув, она снова взялась за кладку: лопатила раствор в ямке, лепила друг к дружке угластые камни.
Вверху, за деревьями, затрещали сучья. Дуня Ивановна оглянулась. Прямо на нее спускались Илья Сандетов и горнячок. Оба с ружьями, упревшие от жары. Илья был в горняцкой брезентовой робе, обвешан по поясу битыми куропатками. Горнячок держал двух мертвых птиц под рукой. Был он молодой, щуплый, остроносый и всегда с насморком от непроходящей простуды.
— Что за стройка идет? — удивился горнячок, снимая с головы подоблезлую заячью шапку, о которой не расставался ни зимой, ни летом. После чего вытер платком простуженный нос.
— Да вот оградку меняю, из колючки ненадежная, — ответила Дуня Ивановна.
— А-а, — протянул горнячок. Бросил в мох куропаток и спросил: — Водички не найдется?
Спрятанный от солнца бидон стоял в кустах. Дуня Ивановна взяла его, ополоснула кружку, налила горнячку. Он выпил и опять подставил кружку.
— Спасибо, — поблагодарил он, передавая кружку Илье, — Тепловатая.
Илья тоже выпил, вернул кружку, но благодарить не стал. Подошел к могиле и молча вылупился на деревянный обелиск. Могила, как всегда, была хорошо ухожена: с боков высоко обложена золотистым мхом, посредине, на узкой полоске насыпанной земли, сиренево цвел иван-чай. Стекло на обелиске было протерто, за ним — фотография Григория Павловича. От дождей она немного затекла, вода испортила улыбку на губах. Получалось, что губы не улыбаются, а скорбно кривятся. Дуня Ивановна сменила бы карточку, но сменить было нечем: не любил Григорий Павлович ходить при жизни по фотографам.
Илья постоял, потаращился и, ничего не сказав, пошел в гущу деревьев. Горнячок поднял своих куропаток и двинулся за ним.
Вскоре снова затрещало в кустах и снова появился Илья: без ружья, без битых куропаток на поясе. Подошел к Дуне Ивановне, выплюнул изо рта потухшую папиросу, скрипуче сказал:
— Давай, хозяйка, помогу мало-мало. Говори, чиво делать.
К сумеркам они вывели ограду, вделали в нее узкую дверцу, приспособив под нее две железные решетки, из тех, что кладут в колоду при промывке.
Илья все время молчал, лишь один раз, когда сорвался ему на ногу увесистый камень, он длинно и зло выругался, скривив от боли широкое, скуластое лицо. Извиниться и не подумал.
Когда зашло солнце и стало холодать, Дуня Ивановна напомнила Илье, что ему скоро на смену.
— Илья не лошадь, — ответил он, — Колька два часа, больше рычаги подергает — не загнется. Кольке жир сгонять надо, у него баба молодая, любить крепче будет. — И он неприятно, скрипуче засмеялся, выставляя щербатые, прокуренные зубы.
С сопки возвращались вместе. Илья нес на плече лопату с киркой, Дуня Ивановна — ведро, куда сложила всякие мелочи. Спустились к огороду, прошли меж грядок к дому. Илья доставил к крыльцу лопату с киркой и ушёл, ни слова не сказав и не простившись.
— Назавтра Дуня Ивановна побелила известью каменную ограду, выкрасила белилами дверцу, прибила медный козырек над карточкой Григория Павловича, уберегая ее от будущих дождей, и прибрала от камней, проволоки и разного мусора площадку вокруг ограды. С час она посидела у могилы, потом повесила на дверцу замок и ушла.
Остаток дня Дуня Ивановна перебирала свои вещи: что покласть в чемодан, что оставить на месте. Затем перечистила кастрюли, вымыла полы, навела в доме чистоту. Делегация с прокурорским решением ни вчера, ни сегодня не являлась, и Дуне Ивановне совсем не хотелось с нею встречаться. Думала: хоть бы завтра явились, тогда все так славно решится.
Машина с кузовом-будкой теперь приходила раньше, поскольку световой день укоротился, а съемку вели до темноты. Когда машина подкатила к конторке, и горнячок, оседлав свой мотоцикл, поехал по бригадам собирать металл, Дуня Ивановна надела теплые фетровые валенки, теплое пальто, повязалась пуховым платком, взяла чемодан и сумку с вещами и вышла из дому. Навешивать на дверь замок не стала — закрыла просто на щеколду, а на крыльцо положила записку в конверте, придавила камушком. И пошла по борту сопки, между деревьями, не желая спускаться в низину, где ее могли увидеть.
Несколько раз она опускала к ногам чемодан и оглядывалась. Дощатый домик все больше удалялся от нее, уменьшался, все смутнее различался огород с грядками, покрытыми ею перед уходом травяными плетенками, а записка на крыльце и вовсе перестала белеть.
Та записка предназначалась Дайме. В ней Дуня Ивановна писала, что уезжает в Рязань, чтоб никому не мешать, и что, может, привыкнет к тем местам, как когда-то привыкла к этим. В поселок же, писала она, ей не к чему переселяться: от него все равно далеко до могилы Григория Павловича, и люди в поселке незнакомые, не такие близкие, как ее рязанская родня.
Дайму она просила повырывать на огороде редис и салат, не допустить, чтоб их погубили морозы или бульдозерные ножи. Еще писала, что все, ею оставленное — ножная машинка и другие вещи, пусть разберут, так как ей они без надобности.
За изломом сопки Дуня Ивановна спустилась к ручью, вышла на дорогу и прошла по ней километра три, пока дорога не полезла вверх на сопку. Стало невмоготу тащить в гору чемодан и сумку. Дуня Ивановна присела на чемодан в ожидании машины.
Сима увидела ее на обочине, велела шоферу остановиться. Дальше они уже поехали в кабине втроем, стиснутые вещами, Узнав, что Дуня Ивановна уезжает навсегда, Сима удивилась и, похоже, не поверила:
— Здесь все навсегда уезжают, а через полгода возвращаются, — строго сказала Сима. Возможно, армейский ремень и сознание того, что ей доверено, возить такие ценности, заставляли ее быть строгой. — Я тоже хотела уезжать и передумала. Лучше буду отсюда матери с сестренкой помогать.
Больше Сима ничего не стала говорить и вскоре начала дремать, а потом и вовсе уснула, приклонясь головой к Дуне Ивановне.
В поселок приехали, когда уже густо затемнело. Дуня Ивановна сошла у поселкового гаража, откуда отходили рейсовые автобусы.
Ночь Дуня Ивановна скоротала в дежурке гаража вместе с пожилой сторожихой, В дежурку никто не звонил, никто не заходил, и они со сторожихой продремали в тепле до рассвета. С рассветом Дуня Ивановна уехала первым автобусом в райцентр и где-то в одиннадцать утра была да аэродроме. Однако самолет на Магадан уже ушел. Она взяла билет на завтрашний рейс, вернулась с вещами в город и без всяких ожиданий получила место в двухэтажной деревянной гостинице, что стояла на Центральной улице.
Вещи Дуня Ивановна сдала в камеру хранения, с тем чтобы походить по городу. За три года, что она сюда не наезжала, город раздался, оброс панельными домами, но все равно оставался невелик.
Она прошла из конца в конец по центральной улице, заглядывая во все магазины, где, однако, ничего не покупала, чтоб не связывать себя лишним багажом. Побродила по другим улицам и очутилась на окраине, где кучились низкие постройки давних лет. Припадая к ним, бежала по гальке неглубокая речушка, за ней подымалась сопка в желтом огне лиственниц. Это напомнило ей покинутый дом. Чтоб избавиться от неуютных, тоскливых мыслей, она зашла на почту, послала в Рязань телеграмму, что завтра улетает.
В гостиницу она вернулась поздно. Соседки по комнате уже спали. Она тихонько разделась, не включая света, и улеглась с желанием скорее уснуть, чтоб ни о чем не думать. Но сон её был тревожен. И как только в дверь постучали, она тут же подхватилась.
— Богачеву разбудите, — сказала ей в дверную щелку дежурная. — Ее срочно вызывают.
— Кто вызывает? — изумилась Дуня Ивановна.
— Там увидит, — ответила дежурная.
— Так это я — Богачева, — объяснила в ту же щелку Дуня Ивановна.
— Ну и выходите, а то из-за вас скандалят, — сказала дежурная и ушла.
В небольшом вестибюльчике сидели на горбатом клеенчатом диване Колька Жаров и молоденький «инженер-колодник» Ленька Тугов. Илья Сандетов похаживал вокруг стола, мусоля в губах папиросу. Еще увидела Дуня Ивановна заячью шапку горнячка, лежавшую на столе, хотя самого горнячка в вестибюле не было.
— Мамаша, Дуня Ивановна! — подхватился при ее появлении Колька Жаров, — Зачем же вы так?
— Как — так? — растерялась она, не понимая, зачем они здесь и чем она могла перед ними провиниться.
— Поехали домой, хозяйка, — вдруг сказал Илья, тараща на нее глаза, — Какая тебе Казан-Рязан надо? Нам Дайма твою записку дала, прокурорского решения больше нету.
У Дуни Ивановны защемило сердце.
— Так ведь золото там… огород на золоте…
— В гробу мы то золото видали. В белых тапочках, — проскрипел Илья.
А молоденький Ленька Тугов молчал. Но на губах его, в рыжей бороде, лепилась знакомая улыбочка: я, мол, все знаю, больше всех понимаю, да помалкиваю.
