Счастье. Счастье и смех!..
Где-то от детства затерялась нянина сказка: метельную коему — снежную метельную воронку — рассечь острым ножом, — убьешь метелину внучку, метеленку: капнет капля холодной белой метеленкиной крови, и метеленкина кровь принесет счастье: — счастье…Надо верить — надо выйти в метель, надо подстеречь метельную метеленку, что кружится беззаботно в белом хороводе, — тогда будет счастье.
— Ну, а если ни во что не верить?
— Счастье! Счастье!
И Ольга знает: она — снежная эта метеленка. Это ее убили. — Мечется, мчится метель: о ней говорили вчера в телефон. На диване лежат меховые шубы. Горят пять лампад, поблескивают изразцы. Храпит доктор Веральский. Дневник упал на колени, слезы упали на колени… Это о нем. Голова упала на руки.
Ну, а если ни во что не верить? Если, как метеленку, — убили? — не печь же пироги без сахара на сахарной свекле, как советовал доктор, пусть это было бы радостно отцу… Нет — не убили, а — убил. Стихия не мыслит, в стихии нет зла. Жизнь Ольги Веральской была очень проста: гимназия, курсы, красный фронт, — где ни поймешь, ни осудишь, — и он, этот…Темная штабная теплушка, запах лошадей, тусклый фонарь на стене, голова лошади и — его голова, черная, как смола, черная борода, черные брови, черные глаза, красные губы, — боль, боль и ужас, ужас, ужас и мерзость. И все.
Дневник упал на колени, слезы упали на колени. Горят лампады, — глаза, как фонари в осенний дождь. Голова упала на руки — тяжело, больно.
Телефонный звонок.
— Да?
— Доктор Федоров.
— Ну, а если ни во что не верить? Нет, нельзя жить. Ведь одно мещанство. И когда — срок? Нет, сказок нет!
…Рождество.
…Пироги. Пироги с бараниной, на бараньем сале. Конфеты из тыквы. И — пельмени.
…Бал. — Бал-маскарад, на четвертый день.
— Ольга, Ольга Андреевна. Мне очень больно, я очень люблю вас… не надо грустить… Оленька… Что же, живем за счет всяческих углеводов. Нет, не то, Оленька, Оленька, надо бодриться. Очень пусто…
Танатар? — Не надо, не надо, не надо!
— Нет, Вася. Что же… Все, что со мной — это называется неврастенией, должно быть. И все же тоскливо быть в поношенном платье, в скошенных ботинках, стыдиться их и быть радостным от фунта баранины. Ничего нет.
Ольга склонила голову; гребенка Ольги сшита нитками очень тщательно, чтобы было незаметно, совсем незаметно и по-прежнему красиво.
Доктор Веральский, Андрей Андреевич, в валенках и в шубе, позевывая, вышел из своей комнаты и пролез к печке.
— Там, Оленька, я баранинышки привез. Поджарить, полакомиться бы — или на суп?.. Сказала бы Илье.
— Папа, Ольга Николаевна Жмухина умерла — отчего?..
— От разрыва сердца. Испугалась, когда делали обыск. Нашли под кроватью мертвой… А — что?
— Кто она такая была?
— Как человек?.. — Так, развратная бабенка… Но жертвовательница… Так скажи же — поджарить.
Доктор Андрей Андреевич зевнул сладко.
Под сочельник по городу подосланный человек разносил следующее объявление:
Мм. Гг.
Если вы только жилаете получить следующие товары, как-то:
сахар раф . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1000 р. ф.
сахар песок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 800 »»
баранина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 450 »»
свинина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 700 »»
мясо черкасск . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 250 »»
мясо русск . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 225 »»
мясо конское . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100 »»
то сообщите, чего и сколько вы жилаете, нашему подосланному человеку в 6 час. ст. вр., и все указанные предметы будут вам немедленно представлены. Задатка никакого не надо, полагаемся на ваше благородство.
просим не смешивать с шутниками Доброжилатели…
Сочельник…
В сочельник должна подняться большая, четкая рождественская звезда, которая скует всех воедино, — и никакой звезды не поднимается. Маменька доктора Федорова печет пироги, и маменька счастлива, ибо вечером будет звезда и будут пельмени, — потому что совсем не будет картошки и — самое главное — потому, что Вася — один, единственный сын, одно, что есть у нее. И будут — и салфетки, и скатерть, и керосин, и сладкое, и пельмени, — пельмени, как ни у кого в городе.
Рядом с счастьем — величайшее горе: это было у матери. Рядом с горем — величайшее счастье: это было у доктора Федорова. Доктор колол дрова и растапливал печь для матери — и сердце его щемилось, щемилось величайшей нежностью, величайшей любовью — к матери. Мама, мама, мамочка, — в фартуке, старенькая, с тревогой, горем и радостью — за пельмени, за сладкий пирог и пирог на бараньем сале.
В сочельник же был бал у военкома, — были оркестр, лакеи, гуси, свинина, коньяк, кавалерийская жженка, печенье, пироги, конфеты, живые картины, фанты, шарады, почта амура и речи, — было объединение третьего элемента, сиречь интеллигенции, с представителями Российской коммунистической партии.
И ничего не было в сочельник у Ивана Петровича Бекеша, ибо если одни умели и могли в голодном городе достать съедобное, то Иван Петрович — не умел и не мог только желать, и должен был есть только картошку, рассчитанную так, чтобы умереть к весне — с матерью, с крестной, женой и ребенком, — и с гнилой картошкой, развешенной до пятнадцатого июля включительно.
В сочельник в сумерки к Ивану Петровичу Бекешу заходили доктор Федоров и писатель Яков Камынин, — шли переулочками, глухо озаборенными, в скрипучем снеге, в синих сумерках и в красной заплате запада, — по окраине, где дома замело с крышами и где лежат уже пустые поля. В сочельник Иван Петрович Бекеш играл с женою, матерью и крестной в двадцать одно и принял гостей в своем кабинете, где были двухспальная кровать, японский веер и стол с открытками, расставленными в симметрии тщательной. Камынин почти касался потолка и сел в шапке за стол. Иван Петрович знал, зачем пришли доктор и писатель, и все же спросил:
— Какими судьбами?! Сколько зим, сколько лет!..
— Пешком, — ответил Камынин. — Да.
— Хм! хе-хе-хе!.. конечно…
— Закуривайте. Махорка крепкая. Как — да — поживаете?
— Хм!., наше дело маленькое. Живем, хлеб жуем… да нет, собственно, — хлеба, собственно, нет… так, кое-как…
Помолчали. Закурили. Позатянулись.
— Мы насчет дневников пришли.
— Ах, насчет дневников! Пожалуйста!., я от своих слов не отказываюсь!., только…
— Значит, продаете?
— Я от своих слов не отказываюсь… только… только к чему они вам?., так, пустяки…
— Мне они нужны, — сказал Камынин и затянулся.
«Оле. Оле Веральской, милая, милая», — это Федоров, больно и остро.
— Конечно, как писателю… материал…
— Да. Материал.
— А позвольте спросить, Яков Сергеевич, что вас там заинтересовало?
— Ну, уж, — знаете… Многое. Да.
— Роман напишете?
— Ну, уж этого не знаю. Да.
Помолчали.
— Ну, так…
— Ах!.. Только, знаете ли, я не могу за ту цену…
— За какую?
— Как уговорились. Я ведь продаю, как писателю, а другому бы ни за что…
— Другой бы и не купил. Разве на обертку.
— Верно! Совершенно верно!.. Только не забудьте, что это ведь душа моя. Тут вся моя жизнь…
— Да.
— А вы хотите за тысячу рублей!
— Тысячу вы сами назначили.
— Нет. Я ошибся тогда. За тысячу я не могу.
Доктор Федоров приметил, что руки Ивана Петровича задрожали, что лоб его побледнел. Иван Петрович сидел неестественно прямо, дергаясь, как на шарнирах. И было в его подергиваниях и в капельках пота на лбу — очень гаденькое, подхалимствующе-резонное. Яков Камынин, написавший пятнадцать книг, похожий на Дон Кихота, сидел, расставив костлявые свои ноги, в шапке, скучливо покуривая, говорил, не спеша, тоже скучливо: — «Оленька, Оленька! Милая, необыкновенная!» И сердце Федорова защемило любовью и болью.
— Ну, а вы дневники покажите.
Иван Петрович дернулся, чтобы встать и достать, но остался на месте.
— Ей-богу, Яков Сергеевич, не знаю, где они… В чулане, кажется, — потом часть у вас… Оставим это. Давайте поговорим еще о чем-нибудь.
— Да нет уже. Давайте кончим, что ли…
— Ну, сейчас, поищу. — Иван Петрович подлез под стол и достал связку тетрадей.
…«А ведь это что-то очень мерзкое. Очень мерзкое. Ну, а если ни во что не верить!» — доктор Федоров больно опустил глаза вниз. Камынин свернул новую цигарку, стал развязывать связку.
— Закуривайте! Махорка крепкая… Ну, так сколько?
— Тут и стихи мои есть…
— Да. Так сколько?
— Ах, цену-то?.. Ей-богу, я не продаю!., уж и не знаю, сколько…
…«Боль. Боль. Человеческая нищета. Ну, а если ни во что не верить?.. Ольга ни во что не верит, — а гребенка, а гребенка у нее сшита защитными нитками тщательно, чтобы никто не заметил. А дома мама — мама. Мама варит пельмени, старенькая, в стареньком фартучке, и пенсне у мамы склеено сургучом… пельмени, как ни у кого в городе, — для него, для доктора Федорова. Дневник же — для Оли Веральской»…
