Однажды Нина вместе с Липановым поехала в рабочий район. Они обходили дома, и Липанов уговаривал рабочих переезжать в буржуйские квартиры.
— Запишитесь, мы быстро вас переселим.
Но никто не записывался. Особенно возражали женщины и старики рабочие.
— Кто еще знает, как оно выйдет, — говорили они. Некоторые согласились бы, но в центре жить — далеко будет ездить на фабрику. «Где-нибудь поближе — еще можно было бы».
Липанов с каждым говорил в отдельности.
— У вас тут сыро, — он хлопал рукой по стене. — Течет. Глядите: вот течет. Темно. Тесно. Водопровода нет… Сколько тут у вас человек в комнате?
— Восемь.
— А там в восьми комнатах живут втроем. Ванная. Мыться можно. Окна большие. Сухо… Хватит рабочему брату жить по-собачьи. Буржуйские дома нами же, рабочими, построены. Верно?
— Это верно.
— Так вот их сюда, а вас туда. Советская власть желает добра рабочим. Записывайтесь, и завтра же мы вас вселим. Заживете по-новому, никто вас не посмеет выселить…
— Это еще рано загадывать… Посмотрим…
Никто не записывался. Они ни с чем ушли обратно. В трамвае Липанов с огорчением сказал:
— Консервативен еще наш народ.
Он всю дорогу молчал, и только когда дошли до Совета и подымались по лестнице, энергичней продолжил:
— Ух, и консервативен!
Жена директора гимназии Зинаида Саввична пришла к Валерьяну Владимировичу. Вчера ночью у них был обыск и арестовали ее мужа — Аркадия Петровича. Она, гордая, сидела в кресле не сгибаясь, и немолодые ее коленкоровые щеки свисали, как бакенбарды. Доставала одеколон из шелковой сумочки, мочила платок и прикладывала к вискам. Она не просила, а требовала, чтоб Валерьян Владимирович немедленно принял все меры к освобождению директора.
— Ведь вы у них работаете… И потом, как его… этот… ваш приятель… Сергей Митрофанович, — выговорила она с брезгливостью.
Валерьян Владимирович сказал, что отлично знает Аркадия Петровича. «Это честнейший и благороднейший человек». И он, Валерьян Владимирович, конечно, все зависящее от него сделает, потому что нелепо держать старика в тюрьме. Он успокоил Зинаиду Саввичну.
— Очевидно, это простое недоразумение.
В этот же вечер, когда пришел Сергей Митрофанович, папа возмущенно рассказал ему о случае с директором и просил похлопотать.
— Не буду. Никого не стану просить, — категорически ответил Сергей Митрофанович.
— Почему?
— Потому что он черносотенец, мракобес. Враг революции. Ты сам об этом не хуже моего знаешь, Валерьян.
— Да, но это его убеждения. Мы не имеем права насиловать чужие убеждения.
— Кроме убеждений, наверное, еще что-нибудь было. Более реальное, — заметил Сергей Митрофанович. — Там разберутся.
— Где это там? — вспылил папа. — Вас окружают взяточники и жулики, а честные, умеющие работать люди торгуют на улицах газетами… Держать в тюрьме старика!.. Мне органически противна эта реальная политика насилия. Политика фанатиков и догмы… Вы окружены жуликами и шарлатанами. Вот что!.. Аркадий Петрович — полезный на своем поприще. Он безукоризненно честный…
— Не воровал? Ты это хочешь сказать? — спросил Сергей Митрофанович.
— Да. Хотя бы и это.
— С этой точки и Николай Романов честный человек. Наверно, он тоже не воровал…
На этот раз Сергей Митрофанович не остался ночевать.
Вскоре в газете был напечатан список расстрелянных Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. В списке упоминалась и фамилия директора. «За участие в контрреволюционной организации по вербовке офицеров и отправке их на Дон…»
По городу ходили пьяные в военной форме и стреляли в воздух. Электричество горело только до десяти часов вечера, и то при слабом накале. Хлеба выдавали по полфунта, наполовину с мякиной. Театры и кинематографы закрылись.
Зимин пришел к Нине в жилищную секцию попрощаться. Он уезжал на фронт.
Гимназические подруги с Ниной не раскланивались. Они ее несколько раз видели под руку с Сергеем Митрофановичем. Даже Варя Хорькова, как-то встретив ее, демонстративно отвернулась и перебежала на другой тротуар.
Папа часто раздражался, злился и ругал большевиков:
— Экспериментаторы! Фантазеры! Опыт над русским народом. Несчастную Русь тащат на Голгофу! Сейчас простор дурным и зверским инстинктам… Без идеализма революция и вся жизнь — сухая арифметическая задача распределения материальных благ… Социализм — это солнце, красота и знание для народа… А здесь — насилие, жулики и авантюристы.
Нине приходилось все это выслушивать безропотно. Папа не терпел возражений. Она говорила, что вот ведь Сергей Митрофанович не жулик и Липанов, председатель жилищной секции, тоже не жулик.
— Фантазер твой Сергей Митрофанович! — кричал папа. — Фанатик!
Нина иногда встречала Сергея Митрофановича в столовой исполкома. Она вместе с ним обедала. Он был худ, бледен и жестоко кашлял. Отхаркивался в металлическую баночку, которую держал в жилетном кармане.
— Очень противно, — говорил он при этом. — Как это все некстати… Сейчас бы только жить и жить…
Руки у него были влажные, и казалось, что и высокий лоб — влажный, и виски — влажные, и волосы — влажные.
— При социализме, Нина, у людей не будут гнить легкие, — говорил он.
Она просила его заходить.
— А то меня папа совсем загрыз, — сказала она с улыбкой. — Мне с ним трудно спорить.
— А вы не спорьте. Он неисправимый идеалист. Романтик-семинарист. Обязательно загляну. Я к нему привык и люблю Валерьяна…
Весь день поспешно уходили войска. Артиллеристы рубили постромки, оставляли орудия и зарядные ящики, удирали верхом. Галопом пронеслась кавалерия, обгоняя всех. Говорили, что конец советской власти. Поезда не шли.
Еще ночью кое-где звонили колокола. А утром уже во всех церквах поднялся невообразимый звон… Встречали белогвардейцев. Буржуи на улице обнимались и поздравляли друг друга. Служили благодарственные молебны. Вышли эсеровские и меньшевистские газеты, в них целые полосы занимали письма в редакцию.
«Я, Конуркин Илья, состоял сочувствующим партии большевиков по заблуждению. Теперь выхожу из этого заблуждения и присоединяюсь к массе, чтоб идти вперед…»
«Выхожу из партии большевиков…»
«Выхожу из партии большевиков…»
«Я обманным путем была вовлечена в партию большевиков, в коей пребывала почти три месяца, но и за этот очень короткий срок, несмотря на свою слабую политическую развитость, вполне убедилась, что большевики способны только сеять разруху и междоусобные распри… Выхожу из партии большевиков».
«Я был принужден под страхом репрессий работать в канцелярии топливного отдела губисполкома. О чем и довожу до сведения всех. Прим. и пр. Геннадий Голубев… Порываю с партией большевиков».
«Многие меня ошибочно почему-то принимали за большевика. Я никогда не был в партии и ненавижу сторонников партийной ограниченности… Выхожу из партии большевиков».
«Состоя в РСДРП (меньшевиков) с 1916 года, в конце семнадцатого я примкнул к большевикам, хотя у меня и тогда с ними были принципиальные расхождения по многим пунктам, но при советском режиме, когда печать задушена, у меня не было никакой возможности высказаться об этом на столбцах прессы. Этим письмом в редакцию я сообщаю, что разделяю целиком и полностью программу эсеров. Это единственная организация, которая стоит на страже революции и доведет страну до Всероссийского учредительного собрания. М. А. Гинзбург».
«Я, Конуркин Илья…»
— Какая мерзость! — Сергей Митрофанович швырнул на пол газету и закашлялся.
Нина в соседней комнате заткнула уши. Она не могла слышать его мучительный кашель. Изредка отрывала пальцы от ушей, но он все еще кашлял.
Когда откашлялся, Сергей Митрофанович позвал Нину.
— Попросите папу.
В комнату с опущенными занавесками вошел Валерьян Владимирович.
— Помогите мне одеться, и я уйду, — сказал Сергей Митрофанович.
— Куда?
— Все равно куда… Я уйду. — Ему трудно было говорить. В груди у него тяжело хрипело. После каждого произнесенного слова он отдыхал. — В больницу… Или еще… куда-нибудь… А то они придут… глупо… тебя подводить… Помоги мне одеться…
— С температурой тридцать девять никуда тебя не пущу. Я ничем не рискую. Я же не комиссар и большевиком не был… Я честно работал в наробразе.
— Как знаешь, Валерьян. Мне все равно, где умирать. Наверно, уж донесли. Переверни меня на бок… Вот так… Спасибо… Теперь уходите.
Нина осталась.
— Дать вам теплого молока?
— Не дать, — ответил Сергей Митрофанович. Он очень внимательно разглядывал Нину. — Вы хорошая. Живите счастливо, — сказал он.
